У нее бледное вытянутое лицо, короткие гладкие волосы, большие глаза, которые если и смотрят на тебя, то всего пару секунд, и ты не успеваешь понять, что именно они выражают.

Ежедневно ровно в полдень она ждет ребят в углу в конце коридора, вытянувшись как по струнке, и смотрит прямо перед собой. Этот угол кажется самым темным из всех.

Сейчас ей двадцать, но и в сорок она будет такой же.

Сколько она уже работает в этой школе? Неизвестно, потому что никто не заметил, когда она здесь появилась. Я сам начал замечать ее всего пару дней назад. Когда я с ней здороваюсь, она строго кивает мне в ответ.

Мартинелли у нее в группе.

Как многие другие дети, мамы которых работают, Мартинелли в полдень не идет домой: он полдничает в столовой, а потом, после переменки, остается до самого вечера делать уроки под присмотром учительницы группы продленного дня. Его учительница как раз Марини.

— Она такая строгая, синьор учитель, не разрешает нам разговаривать. Во время перемены играть нельзя. Говорить надо шепотом, а если мы обувь запачкаем, она на нас кричит. А еще она говорит, что вы слишком добрый и слишком мало нам задаете. И сама нам задает что-нибудь дополнительно. Заставляет нас учить длиннющие стихи…

Бедняга Мартинелли…

— Представляете, она у меня отобрала золотую фольгу…

Стук в дверь. Это она, Марини.

Чуть заметный кивок головы, и она бесшумно подходит к моему столу:

— Вы — маэстро Моска? Я хочу попросить вас призвать к порядку ученика Мартинелли: он недисциплинирован, совсем не занимается, подает плохой пример другим ученикам — вместо того чтобы делать домашнее задание, все время возится с фольгой!

— Да, — говорю я, — это безобразие. Мне очень жаль. Возиться с фольгой в его возрасте… Мартинелли, тебе не стыдно?

— Нет, синьор учитель, — отвечает, поднимаясь из-за парты, Мартинелли.

— Полное безобразие! — возмущаюсь я. — Ему даже не стыдно. Я позабочусь об этом, синьорина, спасибо, что поставили меня в известность. Уверяю вас, что Мартинелли никогда больше не посмеет играть с фольгой… Я полагаю также, что он и стихи не учит, которые вы ему задаете…

— Не учит, синьор Моска. Я уже три дня пытаюсь добиться, чтобы он выучил «Когда гремела в долах Ломбардии…», но он не знает ни слова.

— Плохо! — кричу я. — Плохо, Мартинелли, очень плохо! Обещаю вам лично, синьорина, что завтра он будет знать в совершенстве «Когда гремела в долах Ломбардии могучим эхом слава геройская…». Золотая фольга у вас с собой?

— Да, и я верну ему ее только в конце года!

— Совершенно правильно, синьорина.

— Всего доброго, синьор Моска.

— Всего доброго, синьорина Марини.

Легкий кивок головы, и она бесшумно удаляется.

— Мартинелли, мне очень жаль, дружище, но твою золотую фольгу ты, похоже, не увидишь до конца года… Постарайся вести себя хорошо, если можешь. Может быть, она отдаст ее тебе раньше. Может, если ты выучишь «Когда гремела в долах Ломбардии…», она тебе сразу ее отдаст.

— Синьор учитель, я там ни слова не могу понять.

— Неважно, все равно выучи… Ты что делал-то с этой фольгой?

— Я монетки из нее делал, синьор учитель.

Да, я тоже в детстве делал монетки из золотой фольги. Я прекрасно понимаю, как обидно сейчас Мартинелли. Одна медная монета, лист оловянной фольги, и, надавив на монету пальцем, можно было сделать себе целую гору золотых монеток, почти невесомых, на которые можно было купить все что угодно: заколдованные замки, белых крылатых коней, семимильные сапоги, сияющие доспехи, волшебный щит — в общем, все те сказочные вещи, которые нельзя было купить на обычные, настоящие деньги. Но на монетки из фольги — пожалуйста, достаточно просто чуть-чуть надавить пальцем на медную монету.

У Мартинелли был целый пакет с листами фольги, он был самым богатым ребенком на свете. А синьорина Мартини конфисковала все его богатство. И как будто этого ей было мало, заставила еще и учить наизусть «Когда гремела в долах Ломбардии…».

— Послушай, Мартинелли, ты учи пока стихи. А я постараюсь тебе как-нибудь помочь. Может, у нас и получится заполучить назад фольгу…

Эх, если бы была зима и его не отвлекали бы мухи и бабочки за окном, может быть, Мартинелли справился бы со стихотворением. Но весна началась уже несколько дней назад, в небе темно от ласточек, особенно ближе к вечеру, в последний час продленки. Единственное дерево в школьном дворе все в цветах; коридор полон солнца, пол весь сияет; ну как тут учить стихи Кардуччи? Но все же в коридоре остается один темный угол, тот самый, в котором синьорина Марини, прямая, как стрела, каждый полдень ждет, когда я передам ей своих учеников. Стоит им перейти в ее распоряжение, как лица их становятся серьезными, они перестают смеяться, и Мартинелли прощается со мной глазами — бедный Мартинелли, где-то все твои золотые монетки…

Весна пришла всего пару дней назад, а ребята уже приносят мне цветы, собранные на лугу или сворованные на холме Оппио. Войдя с утра в класс, я нахожу их на своем столе.

— Мартинелли, я верну твою фольгу, вот увидишь.

Я составляю букет из всех цветов, которые собрали для меня мальчишки, и ровно в двенадцать появляюсь на пороге группы продленного дня:

— Синьорина Марини, вы позволите?

Она тут же отказывается, но потом берет и безмолвно благодарит, даже не взглянув на меня, — одним кивком головы.

— Как я вам обещал, синьорина, скоро Мартинелли будет знать назубок «Когда гремела в долах Ломбардии…».

На следующий день — еще цветы, и не только: Мартинелли выучил стихи. Он говорит мне об этом, и его распирает от радости:

— Я так старался, синьор учитель!

— Да уж думаю! Но иначе фольгу не добыть!

День за днем мальчишки таскают мне цветы, и день за днем ровно в полдень я передаю их в руки синьорины Марини.

Она мне не улыбается, это было бы слишком. Но, все еще не решаясь на меня взглянуть, говорит:

— Спасибо.

В один прекрасный день она все-таки на меня посмотрела.

И что-то непонятное промелькнуло, пусть на миг, в ее глазах.

В другой раз я обернулся и увидел, как она поднесла цветы к лицу, чтобы вдохнуть их аромат. Но тут же, заметив, что я на нее смотрю, выпрямилась в струнку и снова принялась глядеть в другую сторону.

— Мартинелли, как там дела в группе продленного дня?

— Учительница стала такая добрая, почти не кричит на нас больше. И во дворе разрешает играть.

— Ты ей стихотворение прочитал?

— Ага. Только она нам еще одно задала, из Данте:

Так благородна, так она чиста,