своей жизнью во имя высших интересов Отечества.

Арестовало гестапо и жену Петровского Ефросинью Лукиничну, а вернее, она уже в четвертый раз попала в руки фашистов. Ей все как-то удавалось избегать самого худшего. На сей раз Петровскую сразу начали бить шомполом и рвать волосы.

— Где муж! — кричал в истерике гитлеровец.— Говори, сволочь, куда ушел Петр Машеров.

Она, закусив губы, молчала. Ефросинью Лукиничну били еще, потом колючей проволокой связали ноги.

— Будешь говорить, большевистская сволочь?! — продолжал орать фашист.

— Ничего не знаю,— прошептала Петровская.— Ни-че-г-го-о…

Это были ее последние слова. На расстрел вели Петровскую полуживую. Эта патриотка погибла гордо, не склонив голову.

VI

Кровавый террор продолжался. Фашисты, не считаясь ни с какими нормами морали и международного права, садистски издевались над своими жертвами. Они прямо наслаждались делом своих рук. Никому не было пощады: ни детям, ни женщинам, ни старикам. Не миновала страшной участи и мать Машерова — Дарья Петровна. Она приехала в Россоны до войны и стала надежной опорой сыновьям Павлу и Петру в их нелегкой судьбе после незаконного ареста отца. На ее плечах лежало и немудреное их хозяйство. Прибрать квартиру, приготовить обед, постирать рубашки, пришить пуговицы и многие другие мелочи стали ее повседневной заботой. Но Дарья Петровна не замыкалась в узких стенах квартиры.

Она, будучи общительной по натуре, вскоре познакомилась со многими семьями в Россонах и Клястицах, где Павел Миронович был директором школы. Ее очень любили молодые учителя, друзья Павла и Петра, доверяли свои секреты, мечты, сомнения. У этой гостеприимной белорусской женщины всегда были открыты для них и двери дома и сердце. Молодежь очень часто собиралась у ее скромного, но притягательного стола, за которым было место каждому.

Сколько тогда бывало радости, шуток, задора! Здесь можно было поговорить обо всем наболевшем, услышать мудрый совет и доброе наставление Дарьи Петровны. Она стала для этих молодых людей самым дорогим человеком.

— Ой, какие вкусные пироги,— весело тарахтела преподаватель белорусского языка Клястицкой школы Нина Шалаева.— Научите, Дарья Петровна, выпекать такие.

— Который раз, Ниночка, ты говоришь об этом, а придти у тебя все нет времени,— доброжелательно корила Дарья Петровна.

— Наша Нина любит пироги только готовые,— бросил кто-то реплику в сторону Шалаевой.— Она пока не созрела до практической части хлебопечения.

— Честное слово, Дарья Петровна, в течение последующей недели обещаю овладеть этим искусством,— улыбаясь, оправдывалась Нина.

— Верно, Нина,— погладила ее по голове Дарья Петровна.— Это совсем не сложная штука, надо только захотеть.

Потом все переходили на темы о летних отпусках, поездках в Минск, Москву, Ленинград, обсуждали новинки литературы, пели песни. Петр Машеров чаще других становился солистом. Он обычно запевал:

Ты мне светилась

Небесной звездой.

Но так получилось,

Оказалась чужой.

Отчего так бывает,

Никто не знает.

Один очень любит,

Другой любовь губит.

Все дружно подпевали лиричный припев:

Весна ранняя,

Прелесть всего года.

Радость дальняя,

Проснись до восхода.

И лилась через раскрытые окна мелодия о счастье, о любви, о вечном мире. Даже не верилось, что через несколько дней на этих жизнерадостных и целенаправленных молодых людей обрушится черная тень войны. Дарья Петровна желала всем им великого счастья и много добрых свершений. Разве думала она, что через несколько месяцев она окажется в фашистских застенках вместе с Ниной Шалаевой.

Обратимся снова к книге Аслезова: «В поселке МТС, недалеко от Россон, жила связная партизанских отрядов «Комсомольский» и имени Н. А. Щорса Нина Шалаева. Пятого сентября к ней пришел посыльный Костя из отряда «Комсомольский».

— Плохи дела, Нина. В Россонах идут аресты. Неровен час, доберутся и до тебя. Уходи в отряд. Таков приказ,— сказал он.

— Ладно, возвращайся в отряд. Скоро и я там буду,— ответила Нина и начала готовиться к уходу в лес.

Но не успела. На следующее утро дом, в котором жили Шалаевы, был окружен отрядом фашистов с собаками. Нину схватили и напрямик через болото и кустарники погнали в Россоны. Ее привезли в здание бывшей милиции, учинили обыск — всю одежду распороли по швам. Когда обыскивали, Нина заметила, что ее фамилию записали под номером тридцать шесть. «Неужели столько арестовано?» — содрогнулась она. Накоротке допросили, а затем повезли в глазковский дом, названный так по имени бывшего Россонского помещика, в каменных подвалах которого гитлеровцы устроили тюрьму. Окна подвалов с прочными решетками выходили на улицу. Но охранялась тюрьма только со двора.

Лязгнул засов, звякнула связка ключей. Нину втолкнули в камеру. После солнечного дня тьма казалась кромешной. Девушка спиной прижалась к стене, откинула голову. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Где-то впереди, под самым потолком, маленьким пятнышком светило зарешеченное окошко. Неясные, расплывчатые тени бродили по камере. Одна из теней приблизилась к Нине, приложила палец к губам и произнесла:

— Тсс! Нас подслушивают!

Нина закрыла глаза. Все происходящее казалось страшным, кошмарным сном. Вот сейчас она откроет глаза, и дьявольское наваждение исчезнет. Ее веки дрогнули, чуть приподнялись. И тут к ней, словно подтверждая, что все происходящее не сон а жестокая действительность, направилась высокая худощавая женщина. Уже по походке, по тому, как она держала голову, Нина сразу узнала ее.

Это была мать «Дубняка», вожака россонских подпольщиков, Дарья Петровна Машерова. «Ее тоже схватили»,— только и подумала Нина.

— И тебя, дочка взяли? — сказала Дарья Петровна негромко и по-матерински погладила ее волосы. Нина прижалась лицом к ее груди и, не сдерживаясь, зарыдала. Только что пережитое — унизительный обыск, допрос, страх перед неизвестностью — все, все вместе со словами выходило наружу. Дарья Петровна ласкала, перебирала ее волосы и словно маленькую уговаривала. От ее слов, простых, бесхитростных, которые мать находит в трудную минуту, чтобы поддержать и утешить своих детей, на девушку вдруг повеяло чем-то невозвратимо далеким, родным…

— Дарья Петровна, родненькая, что же они, изверги, сделали с вами? — ужаснулась Нина.

— Ничего, доченька, ничего! Что всем, то и мне. Но выдержим. Лишь бы сыновья были живы и здоровы. Они отплатят за нас,— говорила Дарья Петровна.

Взяв девушку под руку, Дарья Петровна подвела ее к нарам, сколоченным кое-как из грубых неотесанных досок, освободила место. Вскоре узнала подробности трагедии, разыгравшейся в Россонах.

Дарью Петровну арестовали первой. Вслед за ней в фашистские застенки бросили ее соседок, партизанских связных, Масальскую, мать троих малолетних девчушек, Дерюжину, Симоненко. Вскоре взяли жену Петровского. Из дальнего угла камеры долетел тоненький серебряный голосочек — тринадцатилетняя Глашенька, младшая сестренка Виктора Езутова,