По-немецки «противный» звучит как abstossend. Фитцсимонс-Росс так смачно выплюнул это слово, что его друг даже поморщился.

— Это Мехмет, — продолжил он по-немецки. — Поздоровайся с Томасом.

Мехмет откликнулся коротким morgen[22], встал из-за стола и сказал:

— Я должен идти.

— Неужели? Так скоро? — спросил Фитцсимонс-Росс.

— Ты же знаешь, я начинаю работать в час.

— Что ж, увидимся через два дня?

Мехмет лишь кивнул. По-прежнему избегая встречаться со мной глазами, он подхватил свое пальто и быстро вышел из мастерской. Когда за ним закрылась дверь, Фитцсимонс-Росс спросил:

— Чаю? В чайнике еще хватит на чашку.

Я принял его предложение и сел на стул, который только что освободил Мехмет.

— Кажется, ты напугал беднягу, — сказал Фитцсимонс-Росс. — Как ты, должно быть, заметил…

— Он женат.

— Надо же, какие мы наблюдательные.

— Обручальное кольцо есть обручальное кольцо.

— Эти несчастные турецкие мальчишки… семья планирует им жизнь с момента появления на свет. Жена Мехмета приходится ему двоюродной сестрой, толстая такая деваха. Мехмет рассказывал, что ему начали нравиться мальчики лет с пятнадцати, но представь, если бы он признался в этом своему отцу. Тем более что он работает в семейной прачечной, которую старик держит на Хайнрих-Хайне-штрассе…

— Осмелюсь предположить, что ты не там познакомился с Мехметом?

— О, Томми-бой, ты демонстрируешь чудеса дедукции. Нет, я познакомился с Мехметом при куда более романтических обстоятельствах… в туалете на станции «Зоопарк». Это известное место съема для тех, кто ищет «ту любовь, что о себе молчит»[23].

— Так ты нашел своего Оскара Уайльда.

— Я — ирландский протестант-гомосексуалист. И да, я нашел своего Оскара Уайльда. Мы с Мехметом разбудили тебя сегодня утром?

— Угадал.

— И ты был в шоке?

— Не забывай, что я из Нью-Йорка.

— Ах да, мудрый американец — даже при том, что это звучит как оксюморон. Что ж, тебе придется привыкнуть к присутствию Мехмета, поскольку мы встречаемся три раза в неделю. Обычно по утрам. И уходит он ровно через полтора часа. В другое время он приходить не может, это вызовет подозрения у его всезнающей фашистско-исламской семьи. В любом случае, меня такой график устраивает. Мы с Мехметом получаем друг от друга все, что нам нужно, в рамках установленных границ. Так что никакого шума и волнений.

— Кстати, о шуме… нам необходимо поговорить о музыке…

— Какой еще музыке?

— О музыке, которая орала вчера ночью.

— Тебе не нравится мой вкус?

— Мне не нравится, когда меня будят в два часа ночи.

— Боюсь, что огорчу тебя. Самая плодотворная работа у меня с полуночи до четырех утра. А рисовать без громкой музыки я не могу. Так что…

— Когда мы обсуждали это, ты поклялся, что никакой музыки не будет, если я заселюсь.

Он потянулся за сигаретой и закурил.

— Я солгал, — наконец произнес он.

— Очевидно. Но все дело в том, что я не могу заснуть, когда орет музыка.

— В таком случае измени свои привычки. Работай по ночам, как я.

— Это не ответ.

— Ты ждешь от меня другого?

— Я хочу получить обратно мои семьсот марок.

— Они уже потрачены. У меня долги, знаешь ли. И теперь…

— Теперь ты должен выполнять свою часть сделки.

— Я ничего никому не должен, Томми-бой.

— Ошибаешься.

— Что, будешь судиться со мной, америкашка? Как это у вас там принято: «С вами свяжется мой адвокат…» и все такое…

Фразу про адвоката он произнес с мерзким американским акцентом, как это делают бритты, когда хотят унизить нас, колонистов. Я по-настоящему разозлился. Но у меня такая особенность — я никогда не выплескиваю злость наружу, а вместо этого затихаю и втайне начинаю строить козни.

— Мы договаривались, — произнес я голосом чуть громче шепота, — что никакой музыки не будет, когда я здесь.

Призываю тебя держать слово. — Затем развернулся и вышел из квартиры.

Выйдя из дома, я с трудом подавил в себе желание разбить ему окно. Фитцсимонс-Росс был прав: с моей стороны было наивно передавать такую сумму наркоману. Но думаю, подсознательно я знал, что нарываюсь на неприятности, выплачивая деньги вперед, но сделал это потому, что хотел посмотреть, чем все закончится. Теперь надо было придумать, как получить то, что мне нужно — тишину в ночное время, — при этом не мешая работе Фитцсимонс-Росса. В тот день, бродя по фешенебельным улицам Шарлоттенбурга, я наткнулся на магазин радиотехники, где купил пару приличных наушников и десятиметровый удлинитель к ним. Продавец осторожно покосился на меня, когда я попросил такой длинный провод.

— У меня большая комната.

Ближе к вечеру я заглянул в «Стамбул» и спросил у Омара, можно ли иногда пользоваться их телефоном и не согласится ли он принимать для меня сообщения (поскольку я чувствовал, что лучше избавить людей от общения с Фитцсимонс-Россом).

— Вы готовы заплатить небольшую сумму за эту услугу? — спросил он.

— Сколько?

— Столько же, сколько я беру с остальных пяти-шести своих клиентов, которым звонят на этот номер: пять марок в неделю. Обещаю, вы получите качественную услугу. И сможете делать до пяти местных звонков в день без дополнительной платы.

— Что ж, тогда договорились. Могу я сделать один из этих пяти звонков прямо сейчас?

Омар подвел меня к барной стойке и извлек откуда-то из глубин прилавка тяжелый черный телефон «Бейклайт». Я достал свой блокнот, куда записал имя и номер телефона Джерома Велманна, шефа берлинского бюро «Радио „Свобода“». Набрав номер, я попал на коммутатор, и меня переключили на секретаря мистера Велманна, которая оказалась очень серьезной дамой.

— Мистер Велманн знает, по какому вопросу вы звоните? — спросила она.

— Я звоню по рекомендации Хантли Кренли.

Тот факт, что я ответил на ее родном языке и к тому же назвал имя очень влиятельного человека из Вашингтона, казалось, привлек ее внимание.

— Любой может назвать имя герра Кренли. К нам постоянно обращаются люди в поисках работы, и все говорят одно и то же: что они встречались с кем-то из руководства в Вашингтоне, а на самом деле…