На днях к ожидаемому посещению Дублина королем Эдуардом предстояло осмотреть и вычистить орденскую цепь Святого Патрика. Она хранилась в Бирмингемской башне, тут же жил приставленный оберегать драгоценности чиновник. Когда он открыл шкаф, последний оказался пуст. Украдены звезда с большим бразильским бриллиантом и большой крест из здоровенных рубинов, окруженный трилистником из изумрудов.

Так вот, господа, что хочу я до вас донести: кража исторического ордена Ирландии – Святого Патрика, которым ирландцы дорожили как своей реликвией, сильно волнует общественное мнение Дублина своею таинственностью. Дублинская полиция и публика убеждены, что преступление совершено не простым вором, а лицом, хорошо осведомленным, где хранятся регалии, знакомым с внутренним расположением дворцовой башни и большим искусником по части вскрытия сейфов. Правительство назначило награду в тысячу фунтов стерлингов тому, кто доставит какое-либо указание, позволяющее навести полицию на след злоумышленника.

– Вот же мошенники! Весь фон нам портят. Теперь, поди, и Ашеры охрану усилят…

– Ну пока ни английской, ни ирландской полиции не удалось найти следов выкраденных драгоценностей. По мнению ювелиров, кража могла быть совершена давно, а спохватились только теперь. Драгоценные камни, по всей вероятности, уже раздроблены, обрезаны, и в таком неузнаваемом виде распроданы в Голландии, а золотая и серебряная оправы расплавлены. Таким образом, историческая цепь ордена Ирландии утрачена безвозвратно.

– Я вот не понимаю, если там такие умельцы, то зачем мы своих посылали. Столько средств на них извели… – посетовал Мосох.

– Позвольте вам заметить, господа, что нет никаких подтверждений тому, что это местные жулики учинили, – ответил ювелир. – Я вот в сомнениях теперь пребываю: не вашего ли каторжного рук это дело?

Вопрос ювелира остался без ответа.

День рождения был самым тяжелым днем в году. И отнюдь не по причине обильных возлияний, принятых в этот день у смертных. То был день, который требовалось просто пережить, что стоило членам Общества жесточайших мук. Родить самих себя заново удавалось, лишь найдя оправдание и обоснование продолжению жизни. Надо ли говорить, что такой день каждый из них проводил в одиночестве и без всякого родовспоможения? Один только Епифан путался под ногами царевича и вздыхал.

– Говори уже, чего тебе?

– Барин, позвольте взять авто!

– Очумел?

– До зарезу надобно!

– Кто она?

– И костюмчик бы… с жилеткой… И обувку. А-то ведь намедни в ассамблеях такой дух стоял… Едва не выгнали.

– Ты опять остзейским бароном представился?

– Помилуйте, барин! – обиделся камердинер и приосанился. – Берите выше!

– Ну-ка, ну-ка? – заинтересовался царевич.

– Внебрачным внуком государя-избавителя Александра!

– Зачем же – внебрачным?

– А пуще жалеют ублюдка! – объяснил свой расчет камердинер.

– Однако же! Полный дом царских байстрюков, оказывается. И только я один не могу признаться в своем истинном происхождении! – подивился Уар. – И что? Поверила?

– А-то!

– Дура, значит…

– А на что мне умная? Я ж не Канта вашего с ней читать собираюсь… Так не пожалуете ли, барин, на пополнение гардероба царскому отпрыску? А-то уж больно ваши давешние ботинки собачьим дерьмом отдают. Не выветрится никак амбре, извольте видеть!

– Ладно, но исключительно в обмен на окончательное и бесповоротное их уничтожение, – согласился Уар, утомившись бесплодной борьбой с ботинками. – А на кой черт тебе авто?

– Так мадама из него выпадать вздумали. Сначала из авто, потом из платья «Мезон Лавалетт», да прямо в фонтан. Еще сказали, что желают бесплодно томить пажа и отдаваться пианисту.

– Пианисту? А ты-то тут при чем?

– Ну как же-с? Как же-с – при чем? При мадаме, стало быть. Должен же их кто-то ловить, когда оне выпадать отовсюду станут? Вот, кстати, и платьице энто тоже хотел испросить.

– Ты, мерзавец, на гардероб Анастасии не зарься. Даже думать не смей! И сдается мне, что не такая она и дура – мадама твоя. А тебя, видно, за дурака держит. Как же ты попал в такое декадентское общество, позволь спросить?

– Декадентское, а все ж слаще дворни. У меня, барин, от дворни изжога. А может, отдадите меня в обучение на фортепьянах?

Выручало Епифана то, что он был исключительно ладен и хорош собой. А также еще то немаловажное обстоятельство, что умел он интригующе молчать. Оттого, в зависимости от облачения, мог сойти в любом кругу за кого угодно.

– Ты, конечно, волен устраивать маскарады. Но от себя куда денешься? – философски заметил царевич.

– Вот, кстати, барин, – оживился камердинер, – что это я все Епифан да Епифан? Так уже даже кучеров не называют.

– А кем бы ты хотел называться? – удивился царевич.

– Ну к примеру, Сержем. А-то барышни произносят это самое – «Епифан» – и морщатся, как будто лакея кличут.

– Епифан царем был на Востоке. А ты и есть лакей…

– Это я только для вас, барин, – лакей. А за порогом – вольная особь мужескаго полу. Меня господа даже кокаином угощают.

Уар вздохнул.

– Что-то подсказывает мне, что декаданс, увы, – не наш исторический жребий… Пойми, птицелов, нельзя из одного человека сделать другого. Сущность человека – константа.

– А с чего вы взяли, барин, что сущность моя – лафитничек подносить да платье господское чистить? Я же – ловчий.

– Это Бобрище – ловчий, а ты – птицелов. Не путай ранги, – осадил слугу царевич.

– Вы меня не знаете, барин. А жизнь наша – длинная. Еще представится случай… Ахнете!

Был ли Епифан провидцем или просто нагонял форсу – нам это неизвестно. А только слово свое сдержал, не прошло и века.

Конечно, отношения между царевичем и Епифаном, повязанными общей тайной судьбой, за два столетия вышли за межсословные рамки, принятые в обществе, какие бывают между барином и слугой. Уара забавляли наивные враки этого прохиндея, но нельзя же, право, в угоду очередному поколению, чей век недолог, лишать бессмертного его надежд и устремлений.

Отправив всю прислугу из дому, царевич остался один. Он испытывал мучительную слабость духа и не мог с нею совладать. В этот год он изнывал от ревности. Анастасия доставляла ему муки адовы. В ней разгорелся огонь желания, да только направлен он был куда угодно, только не на него. Она жаждала амурных приключений, и Уар ничего не мог с этим поделать. Приходила взволнованная, нездешняя, пахнущая чужим. Позволяла лишь поцеловать себя в шейку, падала без сил и засыпала.

– Ах, Митя, – говорила она очень убедительно, – я никого не люблю! Но страсть сама по себе меня вдохновляет. Я не могу танцевать без этого!