Но я знал, что плотину скоро прорвёт, а потому торопился домой, пока нас не затопило разочарованием и вселенским горем. По правде говоря, мне тоже её родители не особо понравились. Особенно, когда Лилин папаша назвал меня педофилом. Нет, не слово в слово, но смысл был тот же. Мол, я взрослый мужик, а соблазнил девчонку юную. Я, разумеется, пытался в начале беседы объяснить старику, что всё не так, как ему кажется и я с серьёзными намерениями к Лильке подкатываю. Да только старый хрен не пожелал меня слушать. Что ж, не настаиваю. Насрать как-то.

Только вот малышку мою жалко. Невооруженным взглядом заметно, как сильно она хочет показать себя с лучшей стороны, как добивается их расположения и похвалы. И так, и сяк, а всё зазря. К ним на кривой козе не подъедешь.

Уж не знаю, чего там наговорила Лиле мамаша, но когда та влетела на кухню с вещами, понял — я победил. Моя Лялька. Подло, конечно, радоваться такому, но я не расстроен, чего уж скрывать. Да и Лиле сейчас одной нужно побыть. Вернее, не с ними.

Благо, успел довезти её до дома, пока мелкая не разревелась. Видимо, держалась до последнего, а когда переступила порог моей берлоги, замерла вдруг, огляделась по сторонам и всё. Хлынули реки, потопляя мой разум и пробуждая совесть.

Уткнувшись в моё плечо лицом, тихо шмыгала носом и вздрагивала от накатывающей истерики. Я же просто дал ей выплакаться. Иногда людям это необходимо. Жаль, я не умею. Всё дерьмо в себе таскаю, пока однажды не рванёт.

— Так, а давай мы с тобой выпьем, а, малыш? Трудный был день, надо расслабиться. Пойдём. Да оставь ты этот пакет дурацкий. Завтра поедем, куплю тебе шмотья, сколько захочешь, — отобрал у неё «котомку» и бросил куда-то на пол, не глядя.

Лиля быстро успокоилась, но настроение, как ни крути, уже испорчено. Молча порезала фрукты и сыр, поставила на стол. Я даже улыбнулся. Хозяюшка моя маленькая.

Вовремя вспомнил о бутылке грузинского вина и, откупорив её, налил Ляльке полный бокал. Сам достал из морозилки водку.

Пили молча, иногда поглядывая друг на друга. Первой не выдержала Цветок.

— Спрашивай.

— О чём?

— О том, почему я психанула и повела себя с родителями… по-свински.

— А ты повела себя по-свински? — улыбнулся ей, но Лялька осталась серьёзной. Даже слишком, я бы сказал.

— Тебе не интересно, что произошло? Почему отец так относится ко мне.

Видимо, девочка созрела для разговора.

— Если хочешь, можешь рассказать. Мне интересно. Но давить на тебя не стану, — да я прям принц настоящий. И это при том, что до зуда в мозгу хочется знать, что же такого случилось в жизни моей Ляльки. Честно говоря, уже хотел было заняться расследованием и узнать самому всё.

Но Лилю понесло. То ли перенервничала и нужно ей выговориться, то ли крепкое винцо подействовало, а может, и то и другое… Но выдала мне всё одним махом, лишь иногда замолкая, чтобы пригубить вина или стереть одинокую слезу.

— Я ведь думала, что он любит меня как папа… Он даже лучше папы был. Родители постоянно чем-то были заняты и им не до меня вечно… Нет, я не жалуюсь. Они наняли мне репетитора, на танцы меня отправили, на кружки разные… Копили на учёбу в институте. Правда, потом банк, в котором они хранили деньги обанкротился и мы потеряли почти всё, что накопили… Но не суть. Ведь они старались. Они ради меня же всё… А Валентин Вениаминович всё время был рядом, говорил, как гордится мной, какая я умница… Мы были очень близки. Ему я могла доверить все свои тайны. И доверяла. А ещё… Хранила наши тайны. Иногда он рисовал меня… Обнажённую… Говорил, что я ангелочек и меня обязательно нужно запечатлеть на холсте. Крылышки мне дорисовывал… Но однажды я не сдержалась и утащила у него один холст. Хотела показать маме и вернуть обратно. Наверное, мне просто хотелось, чтобы мама увидела, поняла, что я ангел… Мама увидела. Долго смотрела на рисунок, а потом заплакала, закрыв лицо руками. Я так и не поняла ничего тогда. А на следующий день они сами проводили меня к Валентину Вениаминовичу и ушли. Только папа велел не говорить учителю, что у меня под одеждой микрофон… Но он увидел. Увидел и рассвирепел. Замахнулся на меня и в тот же миг ворвались люди в чёрной форме во главе с папой. Потом было задержание, какой-то дяденька расспрашивал меня об учителе в присутствии родителей, а я не могла и слова из себя выдавить, потому что папа так смотрел… Затем мама отвела меня к гинекологу. Было так страшно и хотелось плакать, но я боялась расстроить маму. А она облегчённо вздохнула, когда доктор сказала, что я всё ещё девственница. Валентина Вениаминовича посадили. Я точно помню тот день… Они говорили в своей комнате, а я подслушала. Знаешь, а я ведь тогда ничего не понимала. Со временем уже дошло, конечно… Но если бы мне об этом не напоминали, я просто забыла бы и всё.

После всего услышанного лишился дара речи и добрых пять минут молчал. Потом опрокинул в себя рюмку водки, выдохнул.

— Валентин Вениаминович, значит?

— Что, ты как папа скажешь, что сама виновата?

— Не скажу. Фамилию его помнишь?

— Кудряшов… А что? Зачем тебе его фамилия?

— Да так… Не заморачивайся. Спасибо за то, что доверилась мне. Я ценю это, Лиль, — коснулся её личика, поймал отстранённый, почти равнодушный взгляд.

— Просто устала носить это всё в себе. Очень… Я ведь впервые об этом говорю. Никому раньше не рассказывала. Папа запрещал вспоминать… Но его самого почему-то этот запрет не касался.

Всё-таки старик сволочь. Я не ошибся.

Это же надо было допустить, чтобы дочери достался репетитор педофил, который чуть не изнасиловал восьмилетнюю девочку! А потом ещё и обвинить во всём ребёнка! Даже если во мне и зародилось какое-то подобие уважения к воевавшему мужику, оно тут же бесследно испарилось. Как он мог, блядь?! Почему не грохнул этого ублюдка?! Нахрена было калечить девчонке жизнь постоянными напоминаниями о том дне и жалкими попытками переложить свою вину на её плечи?

— Я ценю твоё доверие, Лиль. Правда. Благодарен за то, что рассказала мне всё. Это дорогого стоит. Только теперь всё изменится. Я запрещаю тебе вспоминать о том дне, об этом сраном Валентине Вениаминовиче и всех глупостях, которыми твой папаша забивал головы тебе и твоей матери. Мне абсолютно похрену, что она ведомая и считает слова твоего отца истиной. Ты такой не будешь. Ты будешь слушать только меня, Поняла? — пригубил кофе, обжегся.

Я улыбнулась, глядя на то, как он поморщился.

— Добавить молока?

— Нет. Так ты меня поняла? — вздернул брови и мне показалось это таким милым, что захотелось его поцеловать.

Понятно, что это просто реакция на его отношение ко мне, на его добрые слова. Но какие же они по-мужски убедительные и теплые. От них хочется заурчать, словно сытая кошка и потереться о его жесткую щетину. Но делать так я, конечно же, не стала. Не потому, что такая вся правильная, просто постеснялась. Думаю, если бы решилась, то он был бы очень даже не против, вот только мне для этого придется наступить себе на горло.