— Вот скажи мне, сынок, когда мы линию Маннергейма взломаем? — с серьёзным видом спросил у меня старший Дрон, дед Валентины, подсев ко мне с полным стаканом в широкой мужицкой руке.

Изрядно хмельной, он не выглядел стариком, давно разменяв седьмой десяток лет нелёгкой крестьянской жизни.

— В госпитале поговаривали, что на перешеек вот-вот должны подвезти штурмовые орудия, восьмидюймовые гаубицы и мортиры. Тогда и начнётся обратный отсчёт…

— И то добре… А вот ты скажи, на кой она нам ента Финляндия? Что вы там позабыли?

— Ну как… Финские рабочие стонут под гнётом капиталистов… — начал было я.

— И что? Громко стонут? Вас, освободителей, хлебом-солью встречают?

— Никто нас, дед, хлебом-солью не встречает. Но если мы сейчас не отодвинем границу от Ленинграда и от Мурманской железки, потом будем локти себе кусать. Мировая война разгорается, а тут такие опасные соседи выстроили мощнейший укрепрайон вблизи нашей Северной столицы.

— Вот теперь понятно объяснил! А то вишь, финские рабочие… стонуть… Ты ещё вот что скажи, правда, что командиры ихние все сплошь наши офицеры царские?

— Не, таких не встречал. Вот Маннергейм тот да, царский генерал был. Теперь воюет против своих бывших соотечественников.

— Эт мы знаем! Утёк, когда Николашку Кровавого скинули. Как и родной дед твоей Валюшки.

— Какой дед? А вы кто?

— Я Степаниду уже брюхатую взял. С Ванькой Буниным всё шашни крутила. Оне у батьки ейного на постоялом дворе частенько останавливались. Ванька тогда как раз холостяковал: его первая жена, Варвара, к его другу актёришке убёгла. От он и чудил здесь! А Стёпка, Степанида, с детства по нём сохла. Он же старше её лет на двенадцать. Да тока, гляди ж ты, аристократ. А мы с Ванькой и выросли вместе. Он у нас в хате не раз ночевал. Вот здесь рядом, в Бутырках, бабка его жила… Ух, и строгая была старушенция, её дворовые и слыхом не слыхивали, что крепостное право давно отменили! Я в бунинском имении, в Озерках, конюхом был, в юности, пока не жанился и кузней своей не обзавёлся. Батя мой, Дрон старший, пчельником у них состоял. А как Стёпка понесла, отец её заметался, а хитрый был старикашка, упокой Господь его душу грешную. К Алексею Николаевичу с Людмилой Александровной, родителям Ванькиным, кинулся. Те недолго думая, сначала к батьке моему, потом ко мне: так, мол, и так, избавьте от позора. Ванька же опять не то в Одессу, не то в Москву укатил. Успел уже к тому времени и со второй женой распрощаться, гречанкой Аннушкой. Та ему потом мальчика родила, когда уже они расстались. Да только недолго пожил тот мальчик, царствие ему небесное. Без отца-то и пяти лет не прожил. Ну да батька мой им в ответ: пусть сын, мол, сам решает, уж двадцать пять лет скоро, а всё холостой ходит. А я и согласился. Я ж Стёпку тоже с детства любил, видел, как росла она, хорошела день ото дня, ждал, когда ей шестнадцать стукнет, чтоб посвататься, и старик её про то ведал. Потому-то и кинулся к нам сразу. А я рассудил: ну пусть бунинское дитя, Ванька же мне всё одно как брат. А своих мы со Стёпкой ещё нарожаем. Вот сам погляди, разве похож Петька на меня? — старик кивнул подбородком в сторону отца Валентины.

Действительно, Пётр был ниже, считай на целую голову, и в отличие от кузнеца, громадного широкоплечего, был сухоньким мужичком со строгими правильными чертами лица. Впрочем, он больше походил на свою мать, Степаниду Пронину.

Проходившая мимо бабка Степанида, услыхав ненароком окончание нашего разговора, вдруг накинулась на старика:

— Ты чтой-то, ирод, несёшь?! Постеснялся бы чужих людей!

— Мишка мне не чужой, он мне зять родной, как сын теперь, как Петька!

— Ах, ты ж, старый дурак! Опять завёл свою шарманку про Ивана Лексеича.

— Слыхал, Миш? Про Ивана Лексеича! Да мотай к своему Ивану Лексеичу в Париж. Он тебе там монистов разных да манто понакупит. Я слыхал, ему недавно огромную премию дали, Мобелевскую!

— И уехала б! Был бы батюшка жив, тотчас уехала бы. Он тебе, супостату, кузню на свои деньги поставил, а ты!

— Деньги-то, поди, бунинские были?! Откупалась семейка от внучека. Ну и не дал Ваньке Господь больше детей. Сам виноват. А Петька мой сын!

— Какое там, бунинские! Они тогда вконец разорились, и имение ихнее уже несколько раз перезаложено было. Мне папенька рассказывал! — взвизгнула Степанида.

Тут Пётр встал из-за стола и подошёл к родителям.

— Мама, папа, ну вы что?! Как молодожёны, ей богу! Я вас обоих люблю и не нужны мне другие родители, будь то шах персидский или королева английская. Что ж такое?! Уж сколько лет эти сплетни по округе бродят, и вы туда же! Только когда с Гражданской вернулся, попритихли ненадолго. И всё равно нашлись комбедовцы, которые обозвав меня, бойца Красной Армии, дворянским выродком, пришли нас раскулачивать. Отобрали мельницу. А хозяйство наше было не больше, чем у других середняков!

Он обнял их обоих, и удивительно: громадный старик отец, уткнувшись лицом в плечо сына, стал вдруг выглядеть маленьким ребёнком, всхлипывающим на плече родителя. Обняв Степаниду, он притянул её к себе и что-то забормотал, поглаживая по волосам.

— Как-то горько мне! — первым произнёс старик Дрон.

— Горько! Горько! — закричали все гости.

Я сгрёб в охапку Валюшу и впился в её нежные губы долгим-долгим поцелуем.

Всего через год, когда мы уже жили на другом краю нашей необъятной родины, в Приамурье, старика Дрона власти всё-таки сослали в Сибирь, где он не прожил и трёх лет.

Спустя месяц после свадьбы я прибыл на станцию Кандалакша, где узнал об окончании войны.

Была какая-то досада на себя, что не успел. На врачей, что лечили так долго. Но я ещё не знал самого главного.

В медсанбате сказали, что Таня уехала на станцию ещё утром. Когда объявили об окончании войны, она сразу написала рапорт, в котором просила направить её на учёбу в военно-медицинский институт в Москву. И начальник санитарной службы, недолго думая, на радостях возьми и подпиши. И получалось, что сегодня мы с ней где-то по дороге разминулись. И догнать её теперь уже невозможно. Разве что самому ехать в Москву. Но кто меня туда отпустит?! Да и зачем? Зачем теперь всё это? Этот снег. Это небо. Это непривычно-яркое весеннее солнце?.. Когда мир вокруг вдруг совершенно опустел.

В штабе полка я тут же подал рапорт с просьбой перевести меня на самый опасный участок нашей границы, за которой уже пылала ужасная война, пожирающая тысячи человеческих жизней, где враг, сильный и коварный, захватил уже почти всю юго-восточную Азию. На границу с Маньчжурией. В Европе-то стране Советов больше опасаться нечего.

Начальник штаба, находясь в сильном подпитии по случаю празднования окончания войны, прочитав мой рапорт, как-то собрался и, бросив на меня короткий взгляд, спросил:

— Что, не навоевался ещё? — затем, задумавшись на минуту, произнёс: — Ах, ну да, понимаю! — и размашисто подписал его. — И ещё… Я в наркомат ходатайство отправлял на восстановление тебя в прежнем звании. Но ответа так и не пришло. И видимо, уже не придёт, раз война всё равно закончилась. Может быть, там повезёт?..