В Брянске, на железнодорожной платформе, прицепился было один молоденький лейтенантик из патруля: мол, почему форма одежды не соответствует воинскому званию. Но я, будучи занят своими мыслями, посмотрел на него как на провинившегося ребёнка и коротко ответил, что разжаловали меня ещё на Халхин-Голе, а обмундирование новое ни в Польше, ни в Финляндии не выдали. Козырнул и пошёл дальше, оставив всех троих патрульных стоять с раскрытыми ртами, отдающими честь, даже когда я уже отошёл от них на приличное расстояние.

Поздним февральским вечером мы со Стефаном сидели за столом, когда все домашние уже улеглись и, затеплив свечечку, долго прислушивались к заунывному вою метели. В печи ласково потрескивали берёзовые поленья, и не было на свете места милее, родней и уютнее, чем это.

— Знатным воином ты стал, Миша. Слава Богу, уберёг тебя Господь и от пули, и от плена, а доблесть, она не в чинах и званиях, — произнёс Стефан и, перекрестившись на образ Будённого, висевший в том углу, где когда-то были иконы, выпил залпом полстакана чистого как слеза самогона.

— Страшно было на войне-то? — спросил он, густо выдохнув и закусывая квашеной капустой с салом.

— Не за себя, брат. За ребят своих, когда посылал их на опасные задания или в атаку на финские дзоты. У солдата ведь, что у нашего, что у финского, сам знаешь, выбора особо нет. Вот так, убьёт кого-нибудь, а я потом мучаюсь: чему я не успел или не смог его научить, чтобы он уберёгся. А у них у каждого матери есть, отцы, братья-сёстры… Это ж горе для них какое…

— Хороший ты командир, Мишка, правильный. Такие до высоких чинов обычно не дослуживаются, если, конечно, не приметит их какой толковый военачальник. Зато солдаты у такого чувствуют себя как у Христа за пазухой, и в огонь и в воду за таким пойдут. Уж я-то знаю…

— Да приметил один… — попытался я вставить.

— Знаю ужо. Скажи мне лучше… что, встретили вас хлебом-солью финские рабочие? Что вздыхаешь тяжко? Вот и нам так же гутарили летом 1920-го комиссары Тухачевского: мол, польские рабочие поднимут восстание и, скинув буржуазное правительство Пилсудского, встретят нас с распростёртыми объятьями. Если бы не Первая конная… — Стефан кивнул в сторону портрета на стене, — …так бы и сгинул я тогда в польском лагере, который охраняли бывшие польские рабочие и крестьяне. А уж офицерьё у них до чего ж лютое. Хуже чем к свиньям к нам относились. Наши белогвардейцы по сравнению с ними ангелы небесные.

— Знамо, русские всё ж. Хотя и враги, — ответил я заплетающимся от усталости и выпитого спиртного языком.

— Люди говорят, что скоро должны расстрелять всех панов офицеров, что вы осенью в Польше захватили. Не знаю, правда ли, но не удивлюсь. Иосиф Виссарионович тогда, в двадцатом, был членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта и своими глазами видел последствия тех зверств, что учиняли поляки и их прихвостни на оккупированных территориях Украины и Белоруссии. А уж сколько нашего брата в плену сгибло, теперь и не счесть. Многие, многие тыщи…

— Зря это всё, — возразил я Стефану, вспомнив, как позволил уйти из Брестской крепости остаткам польского гарнизона.

Посланная ночью в разведку, моя группа наткнулась на их передовой отряд во главе с самим командиром батальона капитаном Радзишевским. Едва не завязался бой, но польский капитан, понимая, что этот бой станет последним для его измождённых израненных бойцов, смело поднялся мне навстречу без оружия. Довольно сносно говоривший по-русски, он просто сказал, что они всего несколько часов назад узнали об окончании войны и о том, что их страна перестала существовать. И теперь они хотят лишь вернуться к своим семьям, к тому единственному дорогому, что ещё осталось в их жизни. И эта простая истина, открытая мне немолодым польским офицером тёплой сентябрьской ночью, подкреплялась такой же, как у него, грустной улыбкой ущербной луны, отражённой в темной воде крепостного рва.

Что с ним сталось? Свезло ли добраться до своих, до своих близких? Надеюсь, что да.

— Зря это всё! Не надо никого расстреливать, — повторил я ещё раз и, уронив голову на руки, уснул.

На следующий день я написал Тане короткое письмо:

Здравствуй моя ненаглядная!

Я уже почти поправился. Но это неважно. Совсем неважно!

Если бы мог я не думать о тебе, если бы мог не влюбиться тогда, на Баин-Цагане, если бы сердце не колотилось бешено при одной только мысли о тебе, даже тогда я не смог бы забыть тебя… И перестань прятаться за свой возраст, я тоже не юнец безусый…

Ты снишься мне. Почти каждую ночь снишься, и я боюсь проснуться, когда вдруг понимаю, что это сон и ты вот-вот исчезнешь… Нужно ли слушать доводы рассудка? Ведь порой они обманчивы и изъедены сомнениями. Прислушайся к своему сердцу. Что оно тебе скажет?

Твой Михаил

Тем временем на юго-западном направлении финны сосредоточили против частей 122-й стрелковой дивизии довольно крупные силы, подтянув два свежих батальона, и непрерывными фланговыми ударами вынудили наши войска отступить к Меркъярви. Но и сами при этом несли ощутимые потери, ибо и на флангах дивизии натыкались на ожесточённое сопротивление наших солдат. Лишь однажды, 3 января 1940 года, при попытке атаковать позиции 285-го артиллерийского полка, они застали врасплох роту охраны и почти без боя заняли блиндажи. Но захватить сами артиллерийские позиции им не удалось, атака была отбита.

Повторная попытка атаки на следующий день едва не стоила финнам всего 9-го батальона под командованием капитана Крамберга: во фланг наступающим новобранцам ударила наша танковая группа. Но посланная в бой без пехотного прикрытия (не оказалось под рукой у командира 420-го полка ни одной лыжной группы на тот момент) сама сильно рисковала. Впрочем, боевая задача была выполнена — противник обращён в бегство и рассеян.

Но о происшествии вскоре стало известно в штабе армии, где в это время уже вовсю зверствовал товарищ Мехлис (гори он в аду). Уже не рискуя лично находиться в зоне боевых действий, он сначала расправился с командованием 44-й стрелковой дивизии: командир Виноградов, начштаба Волков и начальник политотдела Пахоменко были расстреляны в Важенваре после сокрушительной речи Льва Захаровича, выступившего в роли общественного обвинителя. Следом, за трусость, расстреляли командование 662-го стрелкового полка. А уж затем Мехлис набросился на командира 122-й стрелковой дивизии, комбрига Шевченко, с требованием объяснений применения танков без поддержки пехоты. Но к тому времени, уже испытав на собственной шкуре непредсказуемую тактику финнов, вынужден был согласиться с решением командующего 9-й армией комкора Чуйкова отвести войска дивизии на рубеж Меркъярви.

— Это всё, что мы можем, дорогой Аксель. Русские закрепились на рубеже Меркъярви и выбить их оттуда нам вряд ли удастся, равно как и обойти. Они надёжно прикрыли свои фланги и укрепили тыловые коммуникации. Теперь остаётся только надеяться, что эта проклятая война закончится раньше, чем Советы возобновят наступление.