И понятно, конечно, почему такая смесь тревоги и грусти подымается со дна моей памяти, когда я смотрю на фотографии его нынешних разномастных сынишек – летучесть и нежелание Кешью оглядываться назад, которые оставили абстрактный незаживающий след в моей совершенно конкретной жизни, рождают ощущение абсолютной беспомощности: очень трудно найти слова, чтобы объяснить такому человеку простую как мычание мысль, высказанную еще Экзюпери. Единственное, что я смогла с этим всем сделать, – порыскать в интернете и восполнить пропажу своих любимых книг, с такой небрежностью брошенных им где-то на своей холеной породистой даче.

Я была уверена, что увижу ее еще раз, воображала и сочиняла детали этой встречи. Так сочиняешь и проигрываешь диалог с бывшим мужем, работодателем или собственным родным упрямым подростком – а он мне, а я ему, и тогда… Самое сложное было с «и тогда» – концовки не вырисовывалось. Иной раз я думала, что «тогда» я смогу ее ударить, а в другой – что скажу что-нибудь убийственное, после чего она зарыдает и будет умолять простить и забыть. Оба варианта казались неудовлетворительными, куцыми, но главное, что встреча-реванш обязательно должна была произойти, и я много лет бессознательно готовилась к ней.

Последний раз эти гипнотические прозрачные глаза, которые, кажется, плакали разве что в младенчестве, я видела в мае 1986-го, когда по ее команде стайка восторженных шакалок-шестиклассниц, пища и повизгивая от нетерпения, кромсали маникюрными ножничками мой белый парадный фартук, в то время как меня коленками прижимали к полу мальчишеской раздевалки двое бодрых потных одноклассников, влюбленных в эту молчаливую тонкую девушку с льдистым взглядом.

Фартук был нейлоновый, прозрачный и с крылышками, воздушный, мечта всех школьниц советского времени, чудовищный дефицит – такие фартуки продавались только в странах Балтии. Мама в Вильнюсе отстояла в очереди за этим фартуком почти три часа, пока папа выступал в местном ТЮЗе. Я надела фартук на праздник Девятого мая и потопала, торжественный слоненок в очках: мне как победителю школьного конкурса чтецов было доверено на торжественной линейке завывать стихи Ярослава Смелякова перед лицами из РОНО.

Прозрачные глаза меня засекли еще на подходе к школе, в районе желудка что-то нехорошо булькнуло, ко второму уроку, судя по тому, как шушукались и гадко ржали на задних партах, мне стало ясно, что именно сегодня наконец настанет время расплаты за все – за близорукость, за неуклюжесть, за хорошие отметки, за конкурс чтецов, за вечные книжки, за странную фамилию, за общую доброжелательность, за то, что, несмотря на «некондицию», быстрее всех плавала 25-метровку кролем… но главное – за фартук, конечно. По понятиям серого кардинала нашего класса, двоечницы Ленки с обманчиво милой фамилией Синичкина и ее приближенной своры подхалимок такое чмо, как я, никакого права не имело носить подобную красоту.

К шестому уроку ужасно болел живот, дико хотелось сбежать с физкультуры, вся логика дня орала в уши – беги домой, беги, спасайся. Но страх перед нашим доберманоподобным физруком оказался сильнее, законопослушный трусливый пионер во мне отправился на урок, гонимый необходимостью сдавать очередные нормативы. Я висела безнадежным кулем, обняв ногами узел каната, не в силах взобраться хотя бы на метр, доберман лаял и брызгал слюной, у него был такой собственный вид спорта – унижать и высмеивать, я привыкла. В зале уже никого не было, физрук, отлаяв свое, поставил мне вечный «неуд» и ушел, а я поплелась в раздевалку. В раздевалке висело электричество, густой воздух, пронизанный нетерпением готовых вот-вот по команде сорваться с цепи клевретов льдистоглазой королевишны, ей не пришлось ничего говорить, только слегка сощуриться. Поваленная на пол, на какой-то миг я ощутила поразительное облегчение – ну вот, я же знала, что так будет, надо было идти домой, может, обошлось бы…

Девки хихикали и подвывали от удовольствия, уродуя новенький нейлон. «Ж-ж-жи-и-и-доф-ф-ка-а-а-а», – комариным резким сопрано выпевала из угла Синичка. Мы с ней обе участвовали в школьном хоре, у нее был поразительно сильный высокий голос, которым она солировала на районном смотре песню про лесного оленя. Опять на одно только мгновение трусливый пионер во мне собрался завопить, что они заблуждаются, что на самом-то деле фамилия у меня корейская, а это же гораздо лучше, но тут же это желание было смыто образом топчущейся в очереди за фартуком моей наполовину еврейской мамы, мыслью о том, как ноют ее больные ноги, как она ежится от мороси, но согревается родительской гордой радостью от того, что ее неуклюжая дочь, может, будет выглядеть капельку привлекательней в этом самом фартуке.

Они швырнули на пол перед моим носом ошметки истерзанного фартука, азарт прошел, интереса и тем более опасности лежащая бревном на полу фигура для них не представляла, поэтому Ленка спокойно повернулась спиной, нагнувшись за изящной спортивной сумкой с вышитым сердечком. Я смела своим весом эту хрупкую стрекозиную тварь, услышала жуткий плотный звук, с которым она стукнулась затылком об кафель, с каким-то ноющим ощущением под ложечкой наблюдала, как у той хлынула кровь носом, видела раскрытые орущие рты, чувствовала, как меня за волосы оттаскивают от нее, а потом словно со стороны увидела, как бежит, задыхаясь, домой толстая девочка-подросток в очках, сжимая в руке белую скользкую тряпку, бывший фартук.

В эту школу я больше не вернулась, больничный, выписанный докторшей за небольшую мзду, закрыл оставшиеся до лета три недели. Родители предпочли забыть про фартук и не связываться, им гораздо важнее было поскорее оградить свою дочь от общения с синичками всех сортов, нежели пытаться искать виноватых. Они считали, что ребенок пострадал, и не знали, что ребенок попытался ответить обидчикам. А я понимала, что это все не конец, что меня эти гадины не сдали учителям, потому что в таком случае случился бы скандал с участием взрослых, а им это было невыгодно, лишало возможности сделать со мной что-нибудь особенное. По умолчанию обе стороны знали, что никто никому ничего не скажет, неписаный кодекс соблюдался неукоснительно.

Призрак Синички мерещился мне за каждым деревом на нашем автозаводском сквере, возле всех автоматов с газировкой, в булочной, на рынке, на железнодорожном мосту, в метро. Мне снилось, будто я успеваю крикнуть ей, что у меня не еврейская, а корейская фамилия, и я просыпалась в ознобе с чувством глубочайшего отвращения к себе.

Июньским сумеречным вечером в трех шагах от моего подъезда меня окружили девочки тремя-четырьмя годами старше, среди которых была девятиклассница, сестра Синички, грубая неряшливая шалава. Они оттащили меня, полупарализованную от страха, в арку, держали за руки и за голову, и старшая Синичкина тонким ржавым бритвенным лезвием «Нева» попыталась изобразить на моем подбородке нечто вроде могендовида. Расправу прервала спустившаяся со второго этажа на визг пожилая соседка, девицы порскнули, а я за ними, потому что не хотела, чтобы старушка увидела кровь. По счастью, дома никого не было, я залила кровоточащие порезы водкой, потом соврала об их происхождении родителям что-то глупое, мне не поверили, но я продолжала настаивать на своем вранье, буквально через пару дней мы уехали на три месяца из города, а с осени я пошла в другую школу. На месте порезов образовался келоидный рубец, который потом пришлось долго лечить серными мазями, а затем прижигать жидким азотом, и шрам на месте рубца до сих пор напоминает мне об ощущении кислого дыхания и липких грязных рук на лице.