вставая, а эти неустанно снуют взад-вперед по комнате. Самых агрессивных на время сна привязывают. Мне раздают тумаки, бросают в лицо блюдо с макаронами. Я не ругаю их, не хочу поступать по примеру тех сиделок, которые связывают их и кормят насильно. Я обмываю руки тем, кто ест собственные экскременты, чищу им зубы, глажу по головке.

Этот запах экскрементов впитался в мою кожу, прирос к душе на долгие годы. Запах нищеты, горя, проклятия.

И медсестры, и уборщицы, и кухарки, и сиделки — все знали, что я внучка Пикассо.

«Да она над нами издевается. Что ей тут делать?»

Самые коварные дают мне унизительные задания. Профсоюзные деятели предлагают примкнуть к их программе:

— Твое имя придаст ей вес.

По зрелом размышлении дороги, которые мы выбираем, перестают казаться непроходимыми.

Я не случайно выбрала именно эту работу. Ведь не случайно уезжают во Вьетнам помогать обездоленным детям.

И если я пошла работать в хоспис Валлориса, то для того, чтобы меньше ощущать свое собственное одиночество. Бессознательно я чувствовала что-то общее с горестями этих больных детей, и это помогло мне выжить в моем собственном горе. Я вдохнула в собственную жизнь добрый смысл.

Это не они подходили мне. Это я им подходила.

Коммунистическая мэрия Валлориса — как же не потрафить товарищу Пикассо! — нашла работу для Паблито: библиотекарем в Центре талассотерапии, в отделении травматологии, принимавшем жертв дорожных катастроф, потерявших конечности и присланных на реабилитацию, полу- и полностью парализованных после инсульта.

Кажется, Паблито доволен. Книги — его страсть.

Увы, обещанное место оказалось занятым. В ожидании, пока оно освободится, глава персонала предлагает ему службу мальчика-уборщика. Его работа: выносить ночные горшки, мыть ванны, подметать пол, менять испачканные простыни больных…

Паблито согласен. Он уже так давно со всем согласен.

Особенно с неприемлемым.

Мать внимательно осмотрела меня с головы до ног.

— Тебе следовало бы вести себя пококетливее, — сказала она. — С таким лицом тебе надо делать макияж. И твои волосы. Ты видела свои волосы? А твое платье! Ты неряшлива, как горемыка какая-то!

Брезгливо поморщившись, она добавила:

— И правда, тебе не следует одеваться, как я. У тебя не моя грудь. И ноги тем более не мои. Решительно, тебе в жизни не повезло.

Я не отвечаю. Слишком устала.

Когда я прихожу в нашу комнатку, Паблито уже спит. У него на груди сборник стихов Рембо. Между страницами закладка. Открываю сборник и читаю стихи, отчеркнутые быстрым росчерком его карандаша:

Он, к ароматам безучастный, спит

Под солнцем, руку положив на грудь

Спокойно. Там две красные дыры от пуль…

Во сне Паблито улыбается.

Дни бегут, похожие друг на друга. Звонок будильника, чашка чаю без сахара, душ и дорога на работу.

Поскольку у матери больше нет приятеля и ей не нравится зависеть от каких-то знакомых, чтобы ездить по городу, я покупаю малолитражку.

«Экономная — прочная — всегда без аварий!» — гласит рекламный проспект, который я вытащила из нашего почтового ящика. Тысячу раз поторговавшись, я покупаю у концессионера «фольксваген» в кредит сроком на пять лет.

«Это хорошо, потому что это ваше!»

Впервые имя Пикассо открыло мне кредит, который каждый месяц съедает четверть моей зарплаты.

Мать в восторге от моей покупки.

«Марина, выходя из хосписа, не забудь, пожалуйста, забрать у бакалейщика сумку с продуктами, я вчера у него ее оставила!»

«Марина, раз ты на колесах, пожалуйста, заскочи в аптеку и не забудь, главное, поставить там печать на мою медицинскую карту, которую я им отнесла!»

«Марина, не забудь, ты должна отвезти меня сдать анализы!»

Я теперь ее шофер, ее служанка. Что ей за дело, если после работы я валюсь с ног от усталости. Я существую для того, чтобы ее обслуживать.

Отец встречается со мной только для того, чтобы поговорить о Пикассо.

— Жаклин построила ему в «Нотр-Дам-де-Ви» лифт. Ему все труднее двигаться. Он меня видеть не хочет. Что ты об этом думаешь, Марина?

Ни одного вопроса о том, что делаю я. Зато вот что: «Надеюсь, что у твоего дедушки все будет хорошо. Звони мне, если будут новости».

Паблито все больше замыкается в себе. Я теперь единственная, с кем он хочет общаться.

— Помнишь, как мы обедали с бабушкой Ольгой?

— Ну конечно, помню, Паблито.

— И легенды, она нам рассказывала их на своем родном языке?

— Она любила нас, Паблито.

— Как я хочу к ней.

Воскресенье, 8 апреля 1973 года. Как и каждое воскресенье, я на службе в хосписе Валлориса. Если не считать кучки горланящих в комнатах детишек, все относительно тихо. Только что пришла медсестра мне на смену. Мой рабочий день заканчивается. Сейчас я смогу покинуть свой пост.

У входа в хоспис — Паблито. Он приехал на велосипеде. Он бежит ко мне и выпаливает сдавленным голосом:

— Дедушка… дедушка! Он умер!

Дедушка — умер? Мне в это даже не верится.

— Не может быть, Паблито! Откуда ты знаешь?

— Сказали по радио. Он умер утром в одиннадцать сорок. Сердечный приступ.

Он переводит дыхание и добавляет, весь трясясь:

— Сердечный приступ в результате отека легкого. Так… так они сказали.

Я ошеломлена. Дедушка умер, так и не повидавшись с нами. Умер наедине с Жаклин в «Нотр-Дам-де-Ви». Умер в своей крепости.

В полном одиночестве.

По телевизору показывают жужжащий рой репортеров, ворота, ощетинившиеся колючей проволокой, полицейские автобусы, и звучит голос диктора: «Вчера, как нам сообщил его секретарь Мигель, Пикассо еще совершил прогулку по парку под руку с Жаклин Пикассо. Вдова не захотела нас принять. Она в глубочайшей депрессии. Семейный врач внимательно наблюдает за состоянием ее здоровья».

Нам надо предупредить отца. Паблито звонит в Париж. Голос на том конце провода отвечает ему, что отец уехал на Лазурный берег.

На Лазурный берег. Но куда?

Паблито обзванивает отели, в которых отец обычно останавливается. На четвертый раз консьерж отвечает, что он только что уехал в «Нотр-Дам-де-Ви».

— Попробуйте перезвонить вечером.

Нет его и вечером. На следующий день отец сам звонит Паблито:

— Похороны завтра, в самом узком кругу. Жаклин просила, чтобы никто не приезжал. Я тебе перезвоню.

Паблито взбунтовался. Он возмущается все сильнее. Он вот-вот разрыдается.

— Даже если придется идти на штурм, я увижу своего дедушку. Это мое право. Никто меня не удержит.

Я пытаюсь утихомирить его:

— Паблито, нас так давно не хотят там принимать. Ты ничего не добьешься.

Вопреки моим советам, в тот же день он садится на велосипед и едет