Затем рука моя задела клочок бумаги, скрытый ножкой кровати. Клочок был треугольный, не более десяти сантиметров по гипотенузе, и некогда принадлежал верхнему правому углу газеты «Таймс». На одной стороне был знакомый мне шрифт – «Олимпийские игры: полная программа, страница 5». На обратной стороне, над одним из катетов едва угадывалась запись карандашом. Я вылезла из-под кровати и села, чтобы рассмотреть бумажку поподробнее. Я глядела и ничего не понимала, пока не осознала, что держу ее неправильно. Тут мне бросились в глаза две строчные буквы: «тк». Линия отрыва проходила непосредственно по написанному чуть ниже слову. Надпись была полустертая или бледная, как если бы писали без нажима. Однако буквы прочитывались ясно: «умлинге». Непосредственно перед «у» виднелась черта, которая могла быть только ножкой буквы «к». Я снова перевернула бумажку, будто надеялась, что буквы выстроятся во что-нибудь еще, объяснят или докажут мне, что я во власти бреда. Однако сомнений быть не могло – его инициалы, его остров, но не его почерк. За минуту состояние крайнего раздражения сменилось во мне гораздо более сложным чувством – смятением и безотчетной тревогой.

Разумеется, первым делом я подумала о Максе. Ему, единственному из моего окружения, было известно название острова. В некрологе об острове не говорилось ни слова; о нем не знал, наверное, и Джереми Мотт. Однако в конторе у Тони были знакомые, хотя на действительной службе оставались очень немногие, может быть, несколько пожилых высокопоставленных особ. Они, конечно же, ничего не знали о Кумлинге. Что касается Макса, мне казалось, что не следует требовать у него объяснений. Таким образом я выдам нечто, что мне следует держать при себе. Он не скажет мне правды, если это ему неудобно; а если он что-то и знал, то в этом случае он уже меня обманул, утаив от меня эти сведения. Я мысленно вернулась к нашей беседе в парке и к его настоятельным расспросам. Снова посмотрела на клочок бумаги. Газета выглядела старой, пожелтевшей. Если это важная тайна, то для разгадки мне не хватало данных. В мою бедную голову закралась уж совсем странная мысль: «к» на боку нашего фургончика и есть недостающая буква, нарисованная в виде веселой горничной, с отставленной ногой, прямо как я. Да, все связано! Теперь, когда в голову лезли одни глупые мысли, я испытала почти облегчение.

Я поднялась с кровати; меня подмывало перевернуть матрас снова, только для того, чтобы посмотреть на кровавое пятно. Оно находилось прямо под тем местом, где я только что сидела. Совпадало ли оно по времени с выходом газеты? Я не знала, как определить возраст крови, но очевидно, что в этом и выражалась суть тайны и моей тревоги. Можно ли соотнести название острова и инициалы Тони с кровью?

Положив клочок газеты в карман фартука, я пошла по коридору в уборную, надеясь, что не наткнусь на Шерли. Я закрыла за собой дверь, села у стопки газет и стала их просматривать. Подборка газет была неполная – квартира, наверное, часто пустовала. Последние экземпляры относились к периоду многомесячной давности. Мюнхенские игры состоялись прошлым летом, десять месяцев назад. Кто мог это забыть: одиннадцать израильских атлетов, убитых палестинскими террористами? Почти у самого основания стопки я нашла газету с оторванным уголком и вытащила ее на свет божий. Вот и первая половина слова «программа», 25 августа 1972 года. «Безработица достигла рекордных значений с 1939 года». Я смутно помнила этот выпуск газеты, но не из-за заголовка о безработице, а из-за статьи о моем прежнем кумире Солженицыне, напечатанной на первой полосе. Только что вышла его нобелевская речь 1970 года. Солженицын критиковал ООН за то, что она не считает Всеобщую декларацию прав человека условием членства в ООН. Мне казалось, что это справедливая критика, Тони считал ее наивной. Меня потрясли строчки о «тенях павших», а также об искусстве, восстающем из боли и одиночества сибирских снегов. В особенности мне понравилась фраза: «Горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы».

Мне вспомнилось, что тогда мы немножко поговорили с Тони о речи Солженицына и не пришли к единому мнению. Мне казалось, это произошло незадолго до прощальной сцены на придорожной стоянке. Может быть, он приехал в этот дом позже, когда уже сформировались его планы отъезда. Но почему? И чья это кровь? Я не решила загадку, но вдруг почувствовала себя поумневшей. А почувствовать себя поумневшей, так я всегда думала, это почти что развеселиться. Заслышав шаги Шерли, я быстро выровняла стопку газет, спустила воду в унитазе, вымыла руки и открыла дверь.

– Нужно не забыть внести в список туалетную бумагу.

Она стояла в глубине коридора и, кажется, меня не слышала. Вид у нее был такой, будто она раскаивалась, и я внезапно ощутила к ней теплое чувство.

– Мне очень жаль. Сирина, я не знаю, с чего это. Чертовски глупо. Ради спора я иногда перегибаю палку. – А потом добавила с несколько игривой интонацией: – Это потому только, что ты мне нравишься!

Мне кажется, она намеренно выговорила последнюю фразу с классической интонацией, будто извиняясь передо мной.

– Да ничего страшного, – сказала я вполне искренне.

Наш спор не шел ни в какое сравнение с моей находкой. Я уже решила ничего с Шерли не обсуждать. Я и так-то не рассказывала ей о Тони. Решила приберечь это для Макса. Может быть, я все неправильно поняла, но не было никакого смысла поверять ей секрет теперь. Клочок газеты был глубоко в моем кармане. Мы немного поболтали, вполне дружески, а потом вернулись к работе. День был долгий, и закончили мы, включая покупки, только после шести. Я взяла с собой августовский выпуск «Таймс» на случай, если мне удастся что-нибудь из него почерпнуть. Когда вечером мы с Шерли оставили фургон в Мейфэре и распрощались, мне показалось, что мир между нами вполне восстановлен.

На следующее утро к одиннадцати часам меня пригласили в кабинет Гарри Таппа. Я все еще ожидала, что мне дадут линейкой по рукам за неподобающее поведение Шерли во время лекции. Без десяти одиннадцать я зашла в туалет, чтобы оглядеть себя, и, причесываясь, уже представляла себе, что меня уволят, и, собираясь вернуться домой дневным поездом, сочиняла для матери правдоподобную версию. Интересно, а епископ вообще-то заметил мое отсутствие? Я поднялась на два этажа, оказавшись в незнакомой части здания. Здесь было чуть менее грязно – коридоры покрывала ковровая дорожка, кремовая и зеленая краска не отваливалась от стен. Я робко постучала в дверь. Вышел мужчина – он выглядел даже моложе меня – и голосом любезным, но нервным попросил меня подождать. Он указал на один из ярко-оранжевых пластиковых стульев, которыми изобиловала контора. Прошло четверть часа, прежде чем он возник вновь и распахнул передо мной дверь.

Тут, в известном смысле, и начинается моя повесть – в тот день, когда я вошла в кабинет и мне объяснили задание. Сидевший за письменным столом Тапп безучастно мне кивнул. В комнате, помимо парня, который меня впустил, находилось еще трое. Один из них, пожилой человек с зачесанными назад совершенно седыми волосами, полулежал в истертом кожаном кресле, остальные сидели на твердых конторских стульях. Там же был Макс, который, завидев меня, чуть растянул губы в приветствии. Я не удивилась, увидев его, и просто улыбнулась. В углу кабинета стоял большой сейф. Воздух был влажным от дыхания и плотным от сигаретного дыма. Они заседали уже достаточно долгое время. Мне никого не представили.