толпу из всех язычников, народов и языков, стоящую с пальмами в руках и в белых одеждах пред престолом всевышнего. Христианские части так наз. Сивиллиных оракулов, которые отчасти были написаны, якобы, вскоре после этого события, ничего не говорят, как указывает и Арнольд, о Нероновом гонении, и даже в тех местах, где было бы как раз подходяще. Ведь, в этих оракулах речь идет довольно часто о возвращении Нерона и его злодеяниях, но нигде он не изображается, как позднее у Евсевия, врагом бога, Христа и гонителем молодой христианской общины. Можно даже сомневаться, чтобы это гонение было вообще известно писателям. Вместе с тем теряет под собою почву и тот взгляд, что в «Откровении» мы имеем христианский «протест против Неронова гонения». Церковное предание относит возникновение «Откровения» к 96 году нашей эры. Когда новейшее филологическое исследование заставляет отнести его написание к 65 году, то оно видит в этом произведении намек на пожар Рима в 64 году. Но если это так, то пред нами настоящий заколдованный круг: на основании требующей еще доказательства даты возникновения «Откровения» вскоре после 64 года хотят вывести и доказать историчность Неронова гонения. Впрочем, как мало определенного знали об этом гонении в первых веках нашей эры, видно хотя бы из того, что Евсевий относит его к 67 году. Юстин, несмотря на то, что пишет целую апологию мужества и стойкости христиан перед мучителями, ни одним словом не обмолвился об этом гонении. Молчат о нем и позднее появившиеся Деяния Петра, — больше того: другие изображают Нерона даже другом христиан, якобы, осудившим на смерть Пилата за то, что тот казнил Христа. Ориген (185 — 254) в своем полемическом сочинении против Цельса приводит нам число претерпевших смерть за исповедание Своей религии, и это число, в противоположность «огромному множеству» Тацита, столь незначительно, что легко может быть подсчитано.

«Надежность» господина ф.-Содена, ссылающегося на все эта свидетельства ют первого до четвертого века о Нероновом гонении на христиан, этим, пожалуй, достаточно охарактеризована.

Гораздо лучше, чем на приведенные свидетельства, этот законник мог бы сослаться на Светония. Ведь, последний в своей «Жизни Нерона» сообщает (гл. XVI), что император подверг наказанию зловредный род христиан, зараженных новым суеверием (genus hominum superstitionis novae ac maleficae).

Любопытнее всего то, что Светоний это происшествие по ставит ни в какую связь с пожаром Рима, он упоминает об этом при перечислении других преступлений, якобы, совершенных цезарем. Правда, Арнольд объяснил это тем, что этот биограф, мол, располагает жизнеописание не по хронологическому принципу и внутренней связи между событиями, а по рубрикам хороших и дурных дел цезаря, почему пожар оказался среди последних, а наказание христиан — среди первых. Но остается еще один недоуменный вопрос: на каком основании Нерон мог карать христиан за их религию? Что римские императоры той эпохи были в высшей степени терпимы к чуждым для (них формам религии, — это ясно и определенно установлено историками. Сам Светоний рассказывает, что как раз Нерон проявлял крайнее равнодушие, больше того, даже презрение к религиозным сектам. Да и впоследствии христиане подвергались преследованию не за свою религию, а скорее по политическим мотивам: в них видели людей, упорно презиравших римское государство и цезарей, а вместе с тем и нарушителей единения и внутреннего мира империи. Следовательно, какими же мотивами мог руководиться Нерон, выступая против христиан, — как против новой и преступной секты, которая в глазах посторонних вряд ли чем-нибудь отличалась от прочей иудейской массы?

Шиллер тоже держится того мнения, что у римских властей не было никакого основания особенно карать новую веру. «Да и как непосвященный мог знать, о чем идет речь в каком-то сравнительно маленьком религиозном кружке, который еще не порвал с иудейством и для стороннего наблюдения мог казаться вполне тождественным с ним? Ибо, исключая Иерусалима, характер какой-нибудь общины едва ли был таким отличительно иудео-христианским, какой носила римская община этого времени». Если же допустить, что под «христианами» Светония следует понимать мессиански настроенных иудеев, «мессианцев», которые со своей верой в близкий конец света и гибель мира от огня радовались пожару Рима и поэтому возбуждали к себе народную ненависть, то тем самым связь между ними и историческим Иисусом была бы поставлена под вопрос, а доказательность вышеуказанного места; у Светония в пользу существования такого Иисуса свелась бы к нулю. Впрочем, против такого предположения говорит еще и полное молчание Иосифа о несчастии с его единоверцами, хотя он обычно не скрывает никаких злодеяний Нерона. Да и Павел Оровий, друг и поклонник Августина, хотя ссылается на изгнание иудеев из Рима при Клавдии, явно черпая свои сведения из Светония, — больше того: даже упоминает о Нероновом гонении, которое, по его словам, распространилось по всем провинциям империи, — однако, при этом нигде не называет в качестве своих источников и свидетелей ни Тацита, ни Светония. Если принять во внимание, что ни Траян, ни Плиний в своей переписке не касаются Неронова гонения на христиан, хотя для этого был очень удобный случай при обсуждении необходимых мероприятий против христиан в Вифинии, то едва ли не придется признать вместе с Ошаром и эту заметку у Светония в его «Жизни Нерона» за позднейшую вставку.

Аргументы против подлинности.

Общие соображения.

Далее, что касается самого места Тацита, то наивная вера, с какою ранее обычно рассматривали его не только за границей, где, между прочим, голландец Пирсон, Эдвин Джонсой, анонимный автор «Antiqua Mater» оспаривали его подлинность, но и в германской науке, уступила место законному сомнению. Кроме Бруно Бауэра, особенно Г. Шиллер указал на незамеченные раньше трудности в понимании Тацитова предания, да и Арнольд, несмотря на свое стремление доказать неосновательность неблагоприятного приговора о разбираемом месте римского историка, признает, «как мало понятно в действительности это сообщение, которое до сих пор считалось таким простым и ясным». Больше того: по мнению Ошара, само место заключает в себе также много трудностей и со стороны словесного выражения. Это в особенности касается фразы: «Igitur primum correpti, qui fatebantur, deinde indicio eorum multitudo ingens haud proinde in crimine incendii quam odio humani generis convicti sunt». Шиллер называет это место «одним из самых трудных у этого сентенциозного писателя» и прибавляет: «Сама собою напрашивается мысль, что он в своем повествовании как нарочно оставил потомству загадку, которую и сам не разрешил».

Там прежде всего стоит «multitudo ingens»[16] христиан. Даже Арнольд в этих словах видит «риторическое преувеличение» (гиперболу), которое противоречит всему тому,