И оглянуться я позволил себе, лишь когда нас со старухой разделяла не только многочисленная толпа, но и лабиринт проулков, слишком узких для кареты. И всё равно я почему-то чувствовал себя голым и уязвимым, как будто само солнце шпионило для этой женщины.

В своё прибежище, Дом бедных, я пробирался боковыми улочками, убеждённый в том, что ангел смерти пребывает повсюду. Богадельня была пуста. Отец Антонио и его подопечные, спавшие по ночам вповалку на усыпанном соломой полу, вместе со всеми горожанами отправились в порт приветствовать архиепископа. Правда, сам виновник торжества, вместе с buena gente, скоро переместился во дворец алькальда, в то время как простым жителям Веракруса и всем тем, кто приехал в город в связи с прибытием казначейского флота, предстояло веселиться и праздновать на площадях ночь напролёт и весь следующий день. Конечно, пропустить такой праздник, какой простому человеку выпадает всего раз в жизни, было немалым огорчением, но в данном случае страх возобладал над жаждой впечатлений.

Casa de los Pobres, Дом бедных, представлял собой всего лишь большой прямоугольный барак. Один уголок был отгорожен занавеской для отца Антонио: там находились его деревянная койка с соломенным матрасом, небольшой стол со свечой для чтения, сундучок с личными вещами и несколько полок с книгами из его скромной библиотеки. Книг было не много — несколько томов религиозного содержания да творения древнегреческих и римских классиков. Надо полагать, в церковной библиотеке, у алькальда, а может быть, и у нескольких местных богатеев книг было побольше, но для города, где мало кто из жителей мог прочитать собственное имя, это было внушительное собрание.

Больше всего мне нравилось сидеть в отгороженном уголке священника и читать, но сегодня я забился туда, чтобы спрятаться: сел на его кровать, подтянул ноги к груди, обхватил их руками и прижался к стене. Улицы Веракруса отточили мои инстинкты выживания до остроты лезвия бритвы, и я просто физически ощутил, что от той старухи исходило чувство более сильное, чем просто злоба.

Страх.

Неужели я — или родители, которых я не знал, — сделали ей что-то дурное? Отец Антонио никогда не рассказывал ни о чём подобном, так что и ненависть этой зловещей старухи сама по себе была труднообъяснима. Но страх? С чего бы это знатной матроне, благородной вдове, пугаться мальчишки lépero, который просит подаяние, чтобы заработать себе на хлеб?

Может быть, она меня с кем-то спутала? Но это уже не первый раз, когда меня принимают за кого-то другого. Помнится, в тот злополучный день дон Франсиско избил меня до полусмерти, когда его гость заявил, будто обнаружил во мне сходство с кем-то — с кем именно, я так и не узнал. Может быть, то же самое сходство сейчас углядела и старуха?

Разумеется, порой я приставал к отцу Антонио с расспросами насчёт настоящих родителей, но он всегда отнекивался и лишь однажды, будучи мертвецки пьян, признался, что мой отец — носитель шпор. А протрезвев, сокрушался, считая, что сказал слишком много. Однако та старуха, как и гость дона Франсиско до неё, увидела в моём лице нечто такое, что вызвало у неё ярость и страх. Это подвергло меня риску, и я боялся, что таинственное сходство впредь может стоить мне жизни.

Я пытался выбросить эту женщину из головы, но не мог перестать думать о том, кто же мои родители. То, что моя мать, возможно, была воровкой и шлюхой, ничуть меня не смущало, поскольку все мы, так называемые Божьи дети, принадлежали к самым низам общества. И окажись даже мой отец самым знатным испанским грандом, это ничего особенно не меняло. Испанские gachupines постоянно брюхатили наших женщин, однако никаких чувств к прижитым с ними внебрачным детям не испытывали — для них мы были презренными ублюдками, что, между прочим, подчёркивалось и законами, которые они сами принимали против нас, своих же собственных детей. Мы были изгоями общества, не имели никаких прав и не наследовали не только имущество, но даже фамилии своих отцов. И не одни лишь улицы Веракруса — ¡Bueno Dios![22] — но вся Новая Испания из конца в конец кишела незаконными отпрысками преступных связей, и gachupines смотрели на них, как на пустое место, поскольку с точки зрения закона то были не их родные дети, а бесправные существа, над которыми можно вволю безнаказанно издеваться.

Порой нас называли «дети пушек», потому что наши матери, шлюхи, сами не знали, от кого именно рожают. Название это произошло следующим образом: на кораблях военного флота, на галеонах, на потребу команде часто содержали putas, а если какая-то из них рожала во время плавания, её клали на пушечную палубу, рядом с орудиями и постоянно горевшими жаровнями для воспламенения пороха. От этих пушек и прошло прозвище, означавшее приблизительно то же самое, что и «сукины дети». Поэтому, даже если я и правда был родным сыном носителя шпор, это давало мне не больше прав, чем любому из «детей пушек».

Однако при всём этом я уже дважды нарывался на людей, ненавидевших меня, причём, очевидно, из-за моих родителей, которых я не только никогда не видел, но даже не знал, кто они такие. Получалось, что со мной была связана какая-то мрачная, может быть даже кровавая, тайна, и уже само моё существование таило в себе некое зло, словно я отвечал за неведомые мне грехи предков. Аййо, может быть, хоть теперь отец Антонио наконец скажет, почему эта женщина меня ненавидит! Надеюсь, он изыщет способ справиться с этим затруднением. Конечно, он обязательно придумает выход — если сможет. Отец Антонио был хорошим человеком. Он помогал всем. Его единственный грех заключался в том, что он был слишком добрым. После того как его лишили сана, Антонио обратился за помощью к мирскому сообществу и сумел уговорить зажиточного купца передать в его ведение запущенное здание в самом центре квартала mestizos; деньги же, еду, одежду и лекарства для бедняков, которых он привечал в этой богадельне, жертвовали городские богатеи.

Иными словами, отец Антонио, как и я, попрошайничал.

Как-то раз я сопровождал своего наставника в один из роскошных особняков и видел, на какие ухищрения приходилось ему идти, чтобы хоть чем-то разжиться у этих скряг. Нет, рук из суставов бывший священник не выламывал, но с невозмутимой улыбкой и невинными, как у святого, глазами заверял богачей, что Богу ненавистны сомнительные деньги, но Он любит людей честных и бескорыстных, мостящих своей щедростью и любовью к ближнему золотую дорогу на небеса.

Отец Антонио славился как искусный лекарь, но сам признавался, что это были практические навыки, а не академические познания, да и его хирургические инструменты при ближайшем рассмотрении оказывались плотницкими либо кухонными принадлежностями. Одарённый самоучка, он почерпнул сведения о медицине из труда Галена Пергамского, греческого врача, жившего в I веке от Рождества Христова. Переведённые с греческого на арабский (язык ненавистных испанцам мавров), а лишь потом на латынь, сочинения Галена не пользовались благоволением церкви, но это было лучшее из всего, чем располагал мой опекун. Нередко отец Антонио вызывал для оказания помощи настоящих врачей, однако сам он брался и за те случаи, от которых другие лекари отказывались.