– Ерунда, – сказала она. – Не надо говорить такую ерунду. Тебе всегда приходилось самому с этим справляться. Я только иногда приводила врача.

– …и любила меня, – прошептал он. – А это значит больше, чем все врачи на свете.

Она подумала: «Если бы только это была правда! Если бы я могла тебя удержать и вылечить только моей любовью, это произошло бы уже в дороге. Это произошло бы еще до того, как здешний приветливый врач сжалился над нами. Но это неправда. Вся моя любовь не сможет тебе помочь – ни теперь, ни сегодня, ни завтра.

Она не сможет тебе помочь, если не придет врач и если не придет тот приятный бледный молодой человек, который сам выглядит так, как будто вот-вот упадет без сил… Когда же они наконец придут, – думала она в отчаянии и видела, как стрелки часов подходят к половине одиннадцатого. – Что же случилось, почему они не приходят? Я прошу тебя, боже, – тихо молилась она, – пусть улицы будут свободными для этого врача, чтобы он смог еще раз к нам прийти».

Она снова склонилась над принцем. Она слышала его шепот:

– Я чувствую, что кровотечение останавливается… – сказал он. – Ты когда-нибудь задумывалась, как часто ты вот так, в тревоге, сидишь рядом со мной…

– Нет, – сказала она, – я об этом не думала. И не хочу об этом думать. Я думаю только о том, что ты будешь жить…

– Но я думаю об этом, – сказал он. – Тогда, в 1891 году в Дармштадте, когда мне было два года и рядом сидела Оччи, я ударился пальцем о край стола. Палец посинел и распух, и Оччи догадалась, что у меня гемофилия, – тогда моя бедная мать не поверила бы, что я доживу до сегодняшнего дня. А позже, когда мне было тринадцать лет, в Киле – отец тогда был адмиралом – случилось несчастье с моим братом Генрихом…

– Не думай об этом, – сказала принцесса, – не нужно сейчас думать о прошлом…

В этот момент снаружи донесся рев двигателя американского тягача. Затем – лязг гусениц танка. Принц попытался подняться, и ей пришлось удержать его на постели.

– Что там? – выдохнул он. – Это не немецкие машины, я слышу. Русские пришли за нами сюда?..

Она крепко обняла его худые плечи.

– Нет, – сказала она. – Это не русские… Прошлой ночью в Тутцинг вошли американцы. Для нас война позади. Через несколько дней она закончится полностью. Ты снова будешь здоров, и мы поищем новое жилье, пока не сможем вернуться в Каменц…

– Бедная Германия, – прошептал принц, – конец… – Он крепче сжал ее руку. – Если бы не было тебя, – с трудом сказал он, – я бы желал, чтобы со мной случилось то же самое, что и с моим братом Генрихом… Хорошо, что отец умер и всего этого не знает. Если бы только знать, где сейчас моя мать и нет ли там русских…

– Твоя мать, конечно же, в безопасности в имении Хеммельмарк в Гольштейне. Русских там нет. Там англичане…

Перед ее глазами возникла свекровь – седая, с непропорционально тонкой фигурой, несчастная гессенская принцесса Ирена, прямо, как всегда, идущая по усадьбе Хеммельмарк. Она родила своему супругу, принцу Генриху, только одного здорового сына, Сигизмунда, и двоих гемофиликов – Генриха и Вальдемара!

– Там англичане, – повторила она. – С ней ничего не случится…

– Русские, англичане, американцы и к тому же еще французы… – Попытки его успокоить не приносили никакого успеха. Он жил в своем консервативном немецком мире. – И все – посреди Германии. Это конец, окончательный и бесповоротный. Лучше бы я умер, как Генрих, задолго до этой катастрофы, чтобы ее не видеть. Тогда смерть Генриха казалась ужасной, а сегодня она, конечно, представляется самой счастливой. Разве есть более счастливая смерть, чем во время детской игры? – Он погружался в воспоминания. – Ему было четыре года. Это был прелестный ребенок. Мой отец как раз вернулся из Сингапура, где он командовал немецкой крейсерской эскадрой в Восточной Азии.

– Да, – прошептала она, успокаивая его, – да… – и при этом наблюдала за неудержимым движением стрелки часов.

– Я, – продолжал он возбужденно, – тогда, в мои тринадцать лет, уже начал понимать, что я гемофилик и должен беречься при каждом движении. Но разве ребенку запретишь играть? Сигизмунд, который родился между мной и Генрихом, был здоров. И родители надеялись и молились, чтобы Генрих был здоров. В тот день – 10 февраля 1904 года – мы играли во дворце в Киле в железную дорогу, как играют все дети на свете. Мы составили стулья один за другим. Я сидел впереди и был машинистом локомотива, Сигизмунд был кондуктором, а маленький Генрих – пассажиром.

– Да, да, – шептала она. Она ведь знала всю эту историю. Он так часто ее рассказывал. Но она не решалась прервать его. Она вслушивалась в его голос, пыталась по очертанию носа и по цвету губ определить его состояние, понять, поправляется ли он, или же произошло внезапное страшное изменение, которого она боялась и которое указывает, что сделанных переливаний крови еще недостаточно, что кровотечения начались снова и его жизнь снова на волоске…

– «Отправление!» – крикнул Сигизмунд, – невнятно продолжал принц. – Я не сразу изобразил звук отправляющегося локомотива, и Генрих нетерпеливо взобрался на стул, на котором ему разрешалось только сидеть, а затем крикнул: «Отправление – отправление…» И когда он кричал это, то сделал неудачное движение, его стул опрокинулся. Генрих упал, ударившись головой, и не двигался. Сначала наши врачи, фон Штарке и Зимерлинг, пытались утешить родителей тем, что это всего лишь сотрясение мозга. Но через три дня они поняли, что произошло кровоизлияние в мозг в тяжелой форме, в какой оно случается только у гемофиликов. И они знали, что надежды нет… Генрих умер через шестнадцать дней, в пятницу, 26 февраля 1904 года. А несколько дней спустя моя мать вместе с Сигизмундом и со мной стояла во дворе замка, и мы смотрели, как унтер-офицеры вынесли гроб, как отец шел за гробом, большой и здоровый, но сутулый, потому что у него были сыновья, которые родились, чтобы умирать… Да… – Он прервался и смотрел на нее будто бы издалека. – Да, – прошептал он изменившимся голосом, – что я сейчас говорил? Ох, я уже не знаю. Посмотри, что у меня на губе?.. Я чувствую какой-то странный вкус во рту…

У нее словно перехватило горло. Она видела крошечные красные проблески в уголках рта – это была кровь, которая снова сочилась из желудка.

Она попыталась сдержать охватившее ее парализующее разочарование.

– Ах, – сказала она, едва владея своим голосом, – когда ты чувствуешь голод, это всегда значит, что самое тяжелое позади…

Он прикрыл глаза.

– Да, – прошептал он, – конечно, это только голод. Я так давно ничего не ел.

Дрожащей рукой она вытерла ему уголки рта и спрятала платок, весь в красных пятнах. Взяла чашку с овсяным отваром, который уже давно был приготовлен. Поднесла чашку к его губам и подумала: «Боже, не дай ему понять, что произошло, не отнимай у него снова надежду…»

Он медленно выпил.

– Спасибо, – сказал он, напившись, – теперь я хочу спать…

Ей ненадолго хватило выдержки сидеть около спящего. Часы показывали двадцать пять минут двенадцатого. Она подумала: «Теперь мне самой надо найти врача. А если меня расстреляют…» Но она дошла только до двери: открыв ее, принцесса увидела свою камеристку, которая пыталась пробиться в лазарет.