— Тогда мне нужен план дома.

— К сожалению, его нет. — Людмила развела руками. — Не сохранился, и мой друг только собирался его заказать, но не успел. Да зачем тебе план? Ты сама все рассмотришь. Надеюсь, у тебя получится сделать то, что хочет мой друг.

— Да что здесь такое происходит?

— Ты это либо увидишь, либо нет. — Людмила снова взглянула на часы и заторопилась. — Я не хочу, чтобы ты была предвзятой, так что сама поймешь… Или нет. В общем, попробуй, и если выйдет — благодарность хозяина дома будет весьма существенной, и это помимо восстановленных документов.

Мне больше нечего сказать. Да и стоит ли что-то говорить? Говорят, кальмары весьма любопытны — тут у нас есть нечто общее, я тоже любопытна. Но дело в том, что я, в отличие от кальмаров, осторожна, да и сама затея кажется мне весьма сомнительной.

Зачем я им понадобилась, если до этого они меня знать не знали?

На лестнице затихли шаги Людмилы, хлопнула входная дверь.

Я взяла пакет с одеждой, срезала бирки со всех вещей и отправилась искать ванную. Людмила сказала, что установлены стиральные машины, а я все новые вещи обязательно стираю, надеть что-то, предварительно не постирав, для меня немыслимо. Это пошло еще с тех времен, как я ошивалась в подсобках магазинов — видела, как хранятся вещи, сколько раз их примеряют самые разные люди. А ведь до этого ткань везли, фасовали, перефасовывали и разгружали, что-то шили, паковали, везли на склады, снова паковали и снова везли… Пока джинсы дойдут до конечного потребителя, их коснутся сотни рук, оставив на них свои эпителиальные клетки и ДНК.

В ванной, несмотря на то что сохранили всю старую обстановку, действительно установлена современная стиральная машина, и я запихнула в нее вещи, всыпала порошок и запустила программу с сушкой. С некоторых пор превыше всего я ценю возможность помыться и постирать одежду.

Блага цивилизации начинаешь ценить тогда, когда их теряешь.

Большая ванна, стоящая на золоченых ножках, словно сошла с фотографий столетней давности. Я нашла в шкафу полотенца и решила принять душ. Вода зашумела, и в ее шуме я услышала смех, голоса, звуки джаза — ощущение, словно где-то работает телевизор. Но это для меня не новость, я и раньше в шуме воды всегда слышала голоса и смех.

Вернувшись в комнату, я прислушалась к дому — тишина запредельная.

В ванной мерно гудит машина, а я, завернувшись в полотенце, пытаюсь решить, что же я надену, ведь все обновки пока в стирке, а надевать на чистое тело одежду, в которой полдня фасовала арнаутку на пыльном складе, неохота.

Я открыла шкаф, стоящий вдоль стены. Людмила сказала, что я могу это сделать — так почему бы и нет.

Шкаф набит одеждой, пахнущей какими-то сладковатыми духами. Вечерние платья из шелка и бархата, расшитые стеклярусом или украшенные мехом, — я вспомнила свои вечерние платья и сняла с вешалки синее длинное платье. Оно выполнено из тонкого бархата, украшено кружевами, на корсаже блестит брошь. Ощущение, что его только что сняли и повесили в шкаф — запах до сих пор ощутим, едва уловимый.

Следующее платье зеленое, как эльфийский луг, — тоже бархатное, украшенное золотистой вышивкой, рукава из тонкого крепдешина точно в тон, тоже затканы золотистыми цветами… Мне очень хочется примерить его, и оно, в отличие от предыдущего платья, не сохранило запаха прежней хозяйки.

Я сбросила полотенце и надела платье.

Оно подошло, словно было сшито на меня — отчего-то меня это не удивило, а ведь должно было удивить.

В шкатулке на туалетном столике обнаружились драгоценности, и я выбрала набор из янтаря — изумруды слишком тривиальны и ожидаемы, а бриллианты тяжеловесны.

Наверное, комично я выгляжу — в элегантном бархатном платье, в шикарном янтарном ожерелье и босиком.

Где-то в доме зазвучал рояль.

Ей-богу, как в дурацком фильме ужасов.

Когда-то я смотрела некую передачу об одной великой актрисе. Кто знает, что она была за человек, но актриса замечательная, не то что эта Линда Ньюпорт, о которой я впервые услышала сегодня.

У актрисы была прекрасная квартира, наполненная антиквариатом, куча нарядов, шуб, драгоценностей, и сама она выглядела отлично, несмотря на почтенный возраст. И муж у нее был хорош. Но всему хорошему приходит конец, актриса умерла. Она прожила отличную жизнь: состоялась в профессии, добилась признания и славы, а на склоне лет, похоже, обрела и женское счастье, но все умирают, хотя ей умирать было, наверное, обидно.

Но природа взяла свое, Жнец махнул косой — и огромная квартира, в которой она жила и которую любовно украшала, превратилась в наследство.

Оказалось, что у актрисы есть дочь — страшная, беззубая, усатая тетка с грязными ногтями, оплывшей бесформенной фигурой, недобрым пучеглазым взглядом и сальными спутанными волосами. Зачем-то засняли, как она с боем прорывается в квартиру матери и начинает лихорадочно шарить по шкафам и комодам, восклицая: «О, какая чашка! А где бархатный пуфик? А вот эта сумочка из набора! Где зеркальце? Здесь было зеркальце!»

И лощеный адвокат вторит ей, и уж ему-то в такой момент должно было быть стыдно, но не было.

Я так и не поняла, зачем эта страхолюдина разрешила телевизионщикам снимать неприглядный процесс взятия боем наследства. Камера беспристрастно засняла, как она сладострастно громоздит на столе какие-то чашки, тарелки, флаконы, жадным взглядом съедая все, что есть в квартире, и ей плевать, что это вещи ее матери, помнящие ее руки, несущие на себе отпечаток ее эмоций, — у нее одно желание: хватать и тащить в свою нору все, что, по ее мнению, имеет ценность. Шубки, в которые она даже при огромном желании не влезет, потому что актриса была стройна и элегантна, а эта жуткая мымра даже миловидной никогда не была, и эти шубки, даже если бы она каким-то чудом втиснулась в них, смотрелись бы на ней как на корове седло.

Она рылась в вещах матери, нагромождая то, что она хотела забрать, на полированном столе. А все эти предметы что-то значили для ее матери — не в материальном смысле, но для нее это просто наследство, халява, принадлежащая ей вроде как и по праву, но когда смотришь, как она, дорвавшись до вожделенных чашек и сервизов, сгребает их дрожащими ручонками, создается впечатление, что ей все эти годы не из чего было напиться воды. И очень заметно, что на смерть матери ей плевать, главное для нее в этот момент — забрать, утащить, унести и спрятать в свои кладовки все эти чашки, сервизы, зеркальца и бог знает что еще, спрятать, и пусть оно лежит. Наследница регулярно вспоминала о камере, потому что время от времени пыталась делать постный вид и блеять о том, как она любила покойную маму, что-то бормотала о каких-то духовных семейных ценностях, попутно интересуясь, куда же подевались драгоценности и деньги со счета, но эта мерзкая суета вокруг тарелок, цацек и шуб выдавала ее с головой.

Это было настолько отвратительное зрелище, что я, помнится, долго не могла избавиться от ощущения гадливости. Не знаю, каким человеком была сама актриса, мы ведь на сцене видим не актера, а того, кого он играет, — но дочурка у нее, по ходу, получилась полнейшее дерьмо.