— Хватит причитать! — оборвал ее я. — Господь хранит нас, я знаю.

Одни спускались из крепости, другие поднимались из нижнего города. Холодное солнце золотило розовую черепицу крыш, разделенных темными тенями. Из тени они выступали мелкими группами, которых окружали охранники на конях.

— Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас!

— Прекрати причитания, — бросил я. — Бог защитит нас.

Катерина поднялась с колен и подошла к окну.

— Ох уж эти мужчины! Они смотрят и молчат! — воскликнула она.

— Они хотят спасти Кармону, — откликнулся я. — Они любят свой город.

— Разве они не понимают, что сделают генуэзцы с их женами?

Процессия вышла на площадь: женщины, дети, старики, калеки; они стекались из верхних и нижних кварталов; в руках узлы — люди еще не утратили надежды; женщины сгибались под тяжестью своей ноши, будто там, вдали от крепостных стен, им еще сгодятся одеяла, кастрюли и воспоминания о былом счастье. Стражники остановили коней, и за этим кордоном огромная розовая чаша площади начала медленно заполняться немой темной толпой.

— Раймондо, отошли меня с ними, — умоляла Катерина. — Генуэзцы не позволят им пройти. Они оставят всех умирать с голоду во рвах.

— Чем нынче утром кормили солдат? — спросил я.

— Кашей из отрубей и супом из травы, — понурившись, произнес Руджеро.

— Сегодня первый день зимы! Разве могу я печься о женщинах и стариках?

Я выглянул в окно. Тишину прорезал крик: «Мария, Мария!» Кричал юноша, поднырнув под конским брюхом, он проник на площадь и смешался с толпой. «Мария!» Двое стражников поймали его и отбросили за кордон. Он отбивался.

— Раймондо! — окликнула меня Катерина. — Раймондо, лучше сдать город.

Катерина цеплялась за решетку окна; казалось, она вот-вот упадет под тяжестью непосильного бремени.

— Тебе известно, что они сотворили в Пизе? — спросил я. — Оставили голые стены, всех увели в рабство. Лучше отсечь себе одну руку, чем погибнуть.

Я окинул взглядом стройные белокаменные башни, гордо высившиеся над розовыми крышами. Если мы не сдадимся, им ни за что не взять Кармону.

Стражники отпустили юношу, он остановился под окнами дворца. Подняв голову, он крикнул: «Смерть тирану!» Никто не двинулся с места. На соборной колокольне принялись звонить колокола: это был погребальный звон.

Катерина повернулась ко мне.

— Один из них убьет тебя! — ожесточенно бросила она.

— Знаю, — уронил я.

Я прижался лбом к стеклу. Они убьют меня. По груди под кольчугой пробежал холодок. Все они носили кольчугу, и ни один не правил дольше пяти лет. Там, наверху, на промерзшем чердаке, лекари, скрывшись от мира среди фильтров и перегонных кубов, месяц за месяцем искали чудодейственное средство, но так ничего и не нашли. Я знал, что им не удастся ничего отыскать. Я был приговорен к смерти.

— Катерина, поклянись, что, если я умру, ты не сдашь город! — потребовал я.

— Нет, — отрезала она, — не поклянусь.

Я шагнул к камину, где дотлевала охапка виноградной лозы. Танкред играл на ковре со своим псом. Я подхватил его на руки; румяный, светловолосый, он походил на мать; совсем еще малыш. Я молча опустил его на пол. Я был один.

— Папа, — сказал Танкред, — боюсь, не заболел ли Кунак. Он такой грустный.

— Бедняга Кунак, — ответил я. — Он уже стар.

— Если Кунак умрет, ты подаришь мне новую собаку?

— В Кармоне не осталось ни единого пса, — со вздохом ответил я.

Под звон погребальных колоколов толпа тронулась с места. В безмолвии и недвижности мужчины смотрели, как мимо проходят их родители, жены и дети. Покорная толпа медленно спускалась к крепостным стенам.

Покуда я здесь, они не дрогнут, подумал я. В сердце закрался холод. Долго ли суждено мне пробыть здесь?

— Сейчас начнется служба, — произнес я.

— А теперь молитесь за них, — сказала Катерина. — Мужчины станут возносить молитвы, а тем временем генуэзцы будут насиловать их жен!

— Я сделал то, что должно! Катерина… — произнес я, шагнув к ней.

— Не прикасайся ко мне. — Голос жены звучал враждебно.

Я подал знак Джакомо и Руджеро:

— Пойдем.

Собор в начале главной улицы переливался всеми красками — красный, белый, зеленый, позолоченный, радостный, как мирное утро. Звонили погребальные колокола, люди в темных одеждах молча брели к церкви; даже их лица были немы; они смотрели на меня без ненависти и надежды. Вывески закрытых лавок раскачивались и скрипели на ветру. Между плит мостовой не осталось ни травинки, крапива у стен домов тоже исчезла. Поднявшись по мраморным ступеням, я оглянулся.

У подножия поросшего кустарником скалистого утеса, на котором стояла Кармона, среди серых олив виднелись красные шатры генуэзцев. Черная колонна вытекала из города, спускалась с холма к лагерю.

— Думаете, генуэзцы их примут? — спросил Джакомо.

— Нет! — отрезал я.

Я отворил двери собора, и бряцание оружия смешалось с заупокойным псалмом, раздававшимся под каменными сводами. Когда Лоренцо Ведзани проходил здесь среди цветов и ярко-красных драпировок, возле него не было телохранителей, он улыбался, не помышляя о смерти, и вот он мертв, задушен. Я преклонил колени. Все они покоились там, под галереей хоров: Франческо Риенци отравлен; Бертран Риенци убит; Пьетро д’Абруцци заколот копьем; здесь лежат Орландо Риенци, Лоренцо Ведзани, Жоффруа Массильи, а еще Гаэтано д’Аньоло, умерший от старости в изгнании… Рядом с ними еще оставалось место. Я склонил голову. Долго ли ему пустовать?

Священник негромко возносил молитву, стоя на коленях перед алтарем, и тихие голоса поднимались вверх, к сводам. Я опустил голову. Год? Месяц? Охрана стояла сзади. Но за ними было пусто: лишь горстка мужчин, трусов и предателей, отделяла меня от пустоты. Удар будет нанесен сзади… Я стиснул голову; мне нельзя было обернуться; люди не должны знать. Miserere nobis… Miserere nobis.[4]Будет звучать тот же монотонный молитвенный речитатив, на этом самом месте будет стоять черный катафалк, украшенный серебряными слезками. Вся эта трехлетняя борьба ни к чему не привела. Стоит мне повернуть голову, они примут меня за труса. Но я не хочу умирать, не успев ничего сделать.

— Господи! — взмолился я. — Сохрани мне жизнь!

Шепот молитв то затихал, то усиливался, как шум прибоя; доходят ли молитвы до Господа? Правда ли, что на небесах мертвые вновь обретают жизнь? У меня не будет больше ни рук, ни голоса, размышлял я. Я увижу, как распахнутся ворота Кармоны, увижу, как генуэзцы сносят наши башни, и ничему не смогу помешать. О-о, надеюсь, что церковники лгут и смерть моя будет окончательной.