Я кивнул. Это был совсем не тот прием, который оказали мне.

— Самое время, — с нажимом добавила она.

* * *

На последнем отрезке пути в Нам я вернулся в те уголки памяти, в которые поклялся никогда не заглядывать вновь.

Белла подтолкнула меня локтем.

— Можешь поделиться со мной, если хочешь.

Я улыбнулся ей.

Она заглянула мне в глаза.

— Поговори со мной, Дон. Совсем необязательно проделывать это в одиночку.

Я почувствовал, как гора свалилась с плеч, и даже подивился тому, с какой легкостью ухватился за возможность, едва та представилась, рассказать о том аду, в котором побывал много лет назад.

— Ты помнишь, что в армию я решил вступить, главным образом, чтобы не стать таким, как мой отец…

Она кивнула и обеими руками взяла меня под локоть.

Меня не пришлось долго уговаривать. Я начал рассказ и мысленно перенесся в те далекие уже дни…

* * *

Странно, чем вы готовы поделиться с людьми, когда узнаете их поближе. У Сета Кабрала отец тоже, как выяснилось, был настоящим ублюдком, а Кэл Андерсон любил женщину так же глубоко и сильно, как я Беллу.

Что касается Сузы, то лишь по какому-то непонятному капризу судьбы мы стали с ним близки, как братья. Остальные ребята в шутку прозвали Сузу, Кэла, Сета и меня «великолепной и ужасной четверкой» — мы были неразлучны с лагеря для новобранцев, вместе попали в школу повышения боевой подготовки пехоты и вчетвером прибыли во Вьетнам.

Правительство научило нас убивать, и не было лучшего места на земле, чтобы довести до совершенства полученные нами навыки, чем джунгли Юго-Восточной Азии. Мы никогда не ложились спать в крытых соломой вьетнамских хижинах, да и в своих бараках тоже, если на то пошло, потому что под полом водились крысы размером с собаку. У большинства из нас была паховая чесотка, и кожа воспалялась от колен до груди, потому что нам никак не удавалось обсохнуть. Ну вот мы и раздевались догола, залезали на крышу бараков и вызывали артиллерийскую поддержку потехи ради. Поэтому каждая ночь у нас была похожа на Четвертое июля[13]. А пока мы там спали, три хорошо натасканных пса патрулировали периметр лагеря, обнесенный колючей проволокой. Это были две овчарки и доберман — и они не единожды спасали наши шкуры.

Они знали все до единой дыры в периметре, чем и пользовались сполна. Нередко мы просыпались от воплей какого-нибудь вьетконговца[14]. Собаки заставали его врасплох, запутавшимся в переносном проволочном заграждении, после чего рвали на куски, словно спинную часть говяжьей туши. Они буквально пожирали партизан заживо. Офицер службы К-9[15] специально никогда не кормил их досыта и предупреждал, чтобы мы тоже ничего им не бросали. Поэтому они оставались достаточно голодными, чтобы добывать себе пропитание охотой. Каждое утро сержант Руджеро выходил на прогулку и добивал попавших в ловушку вьетконговцев пулей 45 калибра в голову.

Одним из самых горьких и печальных в Наме стал день, когда у офицера службы К-9 закончился срок командировки и он стал готовиться к отправке домой. Сержант Руджеро заявил ему, что он не сможет забрать с собой собак. По его словам, они уже отведали человеческой крови — собственно говоря, целый год они питались исключительно человечиной, — и потому их нельзя выпускать обратно в реальный мир. Поскольку о том, чтобы передать их другому хозяину, и речи быть не могло, Руджеро предложил пристрелить их. Офицер службы К-9 поблагодарил его, но отказался.

— Это мои собаки, — возразил он, — и я сам сделаю это.

Я подошел поближе, чтобы посмотреть. У меня было такое чувство, будто мне снова восемь и глаза мои наполняются слезами. Тот парень выстроил трех своих верных друзей и первому пустил пулю в голову доберману. Овчарки даже не шелохнулись. А потом, одну за другой, он прикончил и их. Я отвернулся и ушел. На душе у меня было пусто и гадко. Я был благодарен этим псам за службу, и, пожалуй, тогда я относился к ним лучше, чем к большинству людей. Собаки были другими. Они ведь не сами сделали свой выбор. Их научили убивать людей, и они ни разу не подвели нас…

* * *

Я остановился и умолк. Мертвые собаки — одно дело, но слайд-шоу в моей голове начинало показывать человеческие лица.

Белла лишь крепче стиснула мою руку, по-прежнему не говоря ни слова.

На мгновение я задумался о том безумии, каким был Вьетнам на самом деле: перестрелки постепенно переросли в полномасштабную войну, причем участие США становилось все заметнее. Самые ожесточенные бои произошли в начале 1968 года, во время празднования вьетнамского Нового года, известного как Тет. Хотя так называемое «наступление Тет» закончилось военным поражением Севера, его психологические последствия изменили ход войны.

Мы прибыли в страну в конце 1968 года, когда президент Джонсон приказал прекратить бомбежки Северного Вьетнама. В 1969 году, когда президент Никсон распорядился начать вывод войск, умер Хо Ши Мин, президент Северного Вьетнама. Дома шли массовые демонстрации протеста, когда истек срок нашей командировки. К тому моменту, по нашим данным, война унесла жизни одного миллиона трехсот тысяч вьетнамцев и пятидесяти восьми тысяч американских военных. Если в ней и был победитель, то нам об этом сказать забыли.

Отвлекшись от своих мыслей, я увидел, что Белла с ласковой улыбкой смотрит на меня. Только она могла предоставить мне личное пространство, в котором я так нуждался, и одновременно оставаться рядом. Душевно и эмоционально я почувствовал себя лучше и подумал: «На этот раз я попал в хорошие руки». Физически, однако, я не мог представить себе ничего хуже тех зазубренных ножей, что терзали верхнюю часть моей брюшной полости. «Срочно нужно принять болеутоляющее, — понял я, — иначе у меня не хватит сил даже на то, чтобы выйти из самолета».

* * *

Когда мы приземлились в городском аэропорту Хошимина, местные жители приветствовали нас с Беллой, словно дорогих гостей, традиционными восточными поклонами. Это было неожиданно, и я ощутил неловкость. «Там, где раньше на нас были нацелены стволы винтовок, теперь нам раскрывают объятия?» Повернувшись к Белле, я пожал плечами. Какое-то чувство не давало мне покоя, и не понадобилось много времени, чтобы уразуметь, какое именно. Меня больше не душила ненависть, всепоглощающая и жаркая, рожденная страхом как лишиться собственной жизни на этой войне, так и отнять чужую ради дела, в которое я не верил и которого не понимал.