– Хочешь, поиграем во что-нибудь?

Заметив мой удивленный взгляд, она поясняет:

– Иногда бывает легче разговаривать во время игры. Многие считают, что трудно говорить, уставившись друг на друга.

Она подходит к полке и снимает несколько коробок.

– Тут есть «Реверси», «Фиаско», колода карт, «Волки и овцы» и еще игра, которая называется «Охота на вампиров». Игроки заперты в замке с вампирами, им нужно найти факел и ключ, чтобы выйти из замка, при этом необходимо следить, чтобы тебя не укусил вампир. Если укусит, ты умрешь и сам превратишься в вампира. Будешь охотиться за другими игроками. Очень интересная игра!

…ты умрешь… Очень интересная игра!

– Хочешь в нее поиграть?

Я холодно и твердо отвечаю:

– Нет, спасибо.

– Ладно.

Линн возвращается в кресло.

Мы молча сидим. Проходит минута, другая, третья, седьмая. На столике стоит будильник, и я наблюдаю за секундной стрелкой, которая маленькими скачками движется от одной цифры к другой. Мои мысли уносят меня, я сопротивляюсь, потому что это опасно. Они всегда норовят унести меня в такую область, о которой не желаю думать. Мама. Вдруг всплывает картина. Мама сидит на кухне. Я гоню эту картину. Заставляю себя вспоминать свой список. Что необходимо сделать, чтобы выжить. Остричь волосы. Сделано. Не приручать никаких живых существ. Сделано. Не читать книг. Сделано. Носить только яркую одежду. Сделано. Отменить прогулки в лесу. Сделано.

Я вдруг понимаю, что выполнила почти весь список. Невыполненными остались только два пункта. Не думать слишком много и Стать Comedy Queen! Но до выполнения последнего пункта недолго ждать.

Линн дружелюбно наблюдает за мной. Она поправляет челку, которая снова упала ей на глаза. Едва заметно покачивает ногой. На ней темно-бордовые ботинки, длинные шнурки не завязаны. Они болтаются вперед и назад. Мне захотелось вскочить и завязать их. Крепко- накрепко.

Линн спрашивает:

– О чем ты думаешь?

Вопрос такой общий, такой огромный, что я не знаю, как ответить. Только что я повторяла свой список. А теперь снова пришло воспоминание. Хочу отогнать его, но не получается.

Я помню, как она сидела за кухонным столом и смотрела в одну точку. Мама. Как она могла вдруг застыть на середине движения и так сидеть. Однажды она начала чистить яйцо и вдруг замерла с яйцом в одной руке и кусочком белой скорлупы в другой. Как на стоп-кадре. Сидела, не замечая меня, хотя я была прямо перед ней. Глаза пустые, ничего не видящие, как будто смотрели в обратном направлении, внутрь.

Я отвечаю:

– Не знаю.

Что еще я могу сказать? «Я вспоминаю, как мама чистила яйцо»?

– Наверно, ты знаешь, но не умеешь это выразить?

Тогда я говорю сердитым голосом:

– Я думаю о том, что у вас не завязаны шнурки на ботинках.

Линн смотрит на свои ботинки.

– И что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что вы можете споткнуться и упасть. Что шнурки могут застрять в эскалаторе.

– Хочешь, чтобы я их завязала?

– Делайте что хотите. Может, вы хотите свалиться с лестницы.

Линн спокойным голосом:

– Нет, не хочу.

Она наклоняется и завязывает шнурки сначала на одном ботинке, потом на другом. Крепко завязывает. Двойным узлом.

– Вот так.

Мы сидим молча еще минуту. До конца сорокапятиминутного приема остается двадцать минут. Кажется, ему не будет конца.

Вдруг Линн спрашивает:

– Ты часто боишься за чье-нибудь здоровье?

Странный вопрос. Еще больше я удивляюсь, когда вдруг слышу, что отвечаю на него:

– Да, наверное. Особенно за папино. Мне не нравится, что он курит. Он иногда курит. Думает, что я этого не замечаю. Так глупо, от него же пахнет табаком. Еще я не люблю, когда он выезжает на велосипеде в гололед. И когда выходит на пробежку по вечерам.

Линн кивает.

– Это неудивительно. Ты по опыту знаешь, как это бывает. Что люди могут повредить свое здоровье и… исчезнуть. Навсегда.

Когда она это сказала, у меня встал ком в горле. Противный, большущий, плотный ком, который невозможно проглотить. Он давит на грудь. Я чувствую, как начинает жечь в глазах, и вот-вот польются слезы. Я глотаю, глотаю. Раз за разом. И на всякий случай запрокидываю голову. Чтобы слезы не вытекли из глаз. Обойдусь без ее дурацких платков. Снова повторяю про себя свой список. Остричь волосы. Сделано. Не приручать никаких живых существ. Сделано. Не читать книг. Сделано…

– Я вижу, ты стала грустной, когда мы об этом заговорили.

Я быстро перебиваю ее, потому что хочу уйти от этой темы:

– Послушайте…

– Да?

– Мне интересно, есть какой-нибудь способ, чтобы не чувствовать некоторые вещи? Типа какой-нибудь уловки.

Я все еще сижу с запрокинутой головой. Наверно, это выглядит странно, но мне все равно.

– Что это за вещи?

– Нет, это я так просто спросила. Вообще.

Линн понимающе смотрит на меня и задумывается.

– Если бы меня спросили, можно ли избавиться, например, от злости, страха, чувства вины или… скорби, я бы сказала, нет.

Я выпрямилась.

– Как это? Вообще? Какой тогда смысл в терапии?

Линн смеется.

– Возможно, смысл в том, чтобы помочь жить с этими чувствами. Управлять ими. Тогда становится легче.

– Неужели нет никакого способа совсем их убрать? Избавиться от них?

– Можно приглушить. Все время быть чем-то занятым, например сутками играть в компьютерные игры или ходить на шопинг… некоторые взрослые заглушают свои чувства алкоголем. Но это нехорошо. Потому что тогда притупляются не только плохие чувства, но и хорошие. Невозможно заглушить алкоголем мрачное настроение и в то же время сохранить радость, креативность, интерес, надежду. Понимаешь?

– Но все-таки, если кому-то вообще не нужны никакие чувства? Потому что он не может с ними справиться? Что тогда?

– Тогда я предлагаю поговорить об этих чувствах и о том, почему с ними трудно справиться.

– И что… помогает?

Я слышу, с каким недоверием задаю этот вопрос.

– Да. На самом деле помогает.

Мы смотрим друг на друга. У Линн светло- голубые глаза, а ресницы черные. Раньше я этого не замечала. Да еще эти майки отвлекали внимание. На одной щеке у Линн четыре родимых пятнышка. Они похожи на след зайца на снегу. Два рядом и два впереди. Одно ухо проколото, в нем серебряная сережка.