Ограничения, наложенные на внутренний мир и внешнюю деятельность травмированного человека, являются негативными симптомами. В них нет яркости; их значение кроется в том, чего недостает. По этой причине симптомы избегания нелегко распознать, и связь их происхождения с травмирующим событием часто теряется. С течением времени, когда негативные симптомы становятся самой заметной чертой посттравматического расстройства, диагноз становится все проще упустить из виду. Поскольку посттравматические симптомы устойчивы и разнообразны, их можно по ошибке принять за характеристики личности. Эта ошибка обходится дорого, поскольку человек с нераспознанным посттравматическим стрессовым расстройством обречен вести ограниченную, обедненную жизнь, терзаемый воспоминаниями и связанный беспомощностью и страхом. Еще раз вернемся к портрету отца Лессинг, созданному ею самой:

Еще долго после травмирующего события многие пережившие его люди чувствуют, что какая-то их часть умерла. Подвергшиеся наиболее сильному воздействию жалеют, что не умерли. Пожалуй, самые тревожные сведения о длительных эффектах травмирующих событий поступили из результатов социологического исследования жертв преступлений, включавшего 100 женщин, которые пережили изнасилование. Данные собирались по прошествии в среднем девяти лет после того, как это случилось. Исследование регистрировало только серьезные проблемы психического здоровья, не обращая внимания на более тонкие уровни посттравматической симптоматики. Даже по этим грубым критериям было очевидно продолжительное и разрушительное воздействие травмы. Пережившие изнасилование сообщали о большем числе нервных срывов, суицидальных мыслей и попыток самоубийства, чем любая другая сопоставимая группа. Если до изнасилования вероятность попытки самоубийства для этих женщин не превышала норму, то после него попытку самоубийства совершила почти каждая пятая (19,2 %)[169].

Приблизительные оценки действительного числа самоубийств, совершенных после серьезной травмы, крайне противоречивы. Популярные СМИ сообщали, например, что в результате самоубийств после войны погибло больше ветеранов Вьетнама, чем во время нее на поле боя. Эти данные кажутся сильно преувеличенными, но исследования смертности тем не менее указывают, что боевая травма действительно может увеличивать риск самоубийства[170]. Хендин и Хаас в своем исследовании ветеранов с ПТСР выяснили, что значимое меньшинство из них пытались покончить с собой (19 %) или жаловались на навязчивые мысли о самоубийстве (15 %). Большинство мужчин с навязчивыми суицидальными тенденциями испытали тяжелое воздействие войны. Они страдали от непроходящего чувства вины из-за своего военного опыта и острой, неутихающей тревоги, депрессии и посттравматических симптомов. Трое из этих мужчин умерли в результате самоубийства за время проведения исследования[171].

Таким образом, та самая угроза уничтожения, которая была определяющим свойством травмирующего момента, может преследовать человека еще долгое время после того, как опасность миновала. Неудивительно, что Фрейд обнаружил у травматического невроза признаки «демонической силы в действии»[172]. Ужас, ярость и ненависть травмирующего момента продолжают жить в диалектике травмы.

Травмирующие события ставят под вопрос базовые человеческие отношения. Они разрушают привязанности в семье, дружбе, любви и сообществе. Они разбивают на части конструкцию «Я», которая формировалась и поддерживалась в отношениях с другими. Они подрывают системы ценностей, которые придают смысл человеческому опыту. Они уничтожают веру пострадавших в естественный или божественный порядок и ввергают их в состояние экзистенциального кризиса.

Ущерб, который травма наносит отношениям, не является вторичным эффектом, как считалось сначала. Травмирующие события оказывают воздействие первостепенной важности не только на психологические структуры «Я», но и на системы привязанности и смысла, которые соединяют индивидуума с сообществом. Марди Горовиц определяет травмирующие жизненные события как те, которые не могут ассимилироваться «внутренними схемами» жертвы в ее отношении к миру[173]. Травмирующие события уничтожают фундаментальные представления пострадавших о своей позитивной ценности, о безопасности мира и об осмысленном порядке его творения[174]. Пережившая изнасилование Элис Себолд свидетельствует об этой потере защищенности:

Чувство безопасности мира, или базовое доверие, приобретается ребенком в начале жизни в отношениях с первым человеком, который заботится о нем. Рожденное самой жизнью, это чувство доверия поддерживает человека на протяжении всего жизненного цикла. Оно формирует основу всех систем отношений и веры. Изначальное ощущение любви и заботы дает людям возможность представить себе мир, в котором они занимают свое место, мир, гостеприимный для человеческой жизни. Базовое доверие – фундамент веры в непрерывность жизни, естественный порядок вещей и трансцендентный божественный порядок[176].