В квартире было так же темно, как в подъезде. Пахло прокисшим грибным супом, собачьим калом, стиркой и отсыревшими, позабытыми в стиралке вещами. Окна в комнате выходили на набережную, но понять это было нельзя — из-за слоя спрессованной грязи на стекле и подоконнике.

Вообще, сложно было поверить, что здесь не просто жили, но даже бывали когда-нибудь дети, женщины. Разве что игрушечный бегемот свешивал длинные ноги со шкафа. Бегемот производил впечатление неведомого урода из Кунсткамеры. Круглые стулья с кривыми ногами были разбросаны в середине комнаты, и мой поклонник легко скользил между ними, а над всем этим просторным, но слишком загроможденным жильем взвивался еще сильней запах прокисшего грибного супа.

Я остановился возле кровати, все не решаясь сесть. Поклонник тем временем сообщил, что продает насосы для скотобоен. Он рассказал, что для сбора крови свиньи и быка требуются разные типы насосов. Дело не в составе крови, конечно, но в разных способах забоя. Есть грязный забой и есть чистый забой. Я рассеянно его слушал, пытаясь вспомнить, с чего он вообще заговорил о своей работе. В квартире был липкий пол, и теперь уж мне стало казаться, что он липкий от крови.

Поклонник поднес мне поломанный кусок пирога и присовокупил: «Вот таким вот образом». Тарелка была совсем маленькой, и если бы я начал есть, наверняка осыпал пол крошками.

Поклонник тем временем резко присел на стул, как будто мы с ним играли в игру «Горячие стулья» (также известную под названием «Музыкальные стулья»), и стал смотреть снизу вверх, как я стою с куском пирога, не решаясь есть.

— Зря вы сюда, в Петербург, приехали. Теперь не напишете ничего, — сказал он. — Это просто дыра, сужу по себе. Надо было жить там, где все получалось.

Я не знал, что говорить.

— Вам тут покоя не дадут. Это только кажется, что в Петербурге все сонно и спокойно.

— И кто мне не даст покоя? — Я улыбнулся и сел поближе к заляпанному окну, на заляпанный подоконник.

Он промолчал.

— Знаете, почему я ненавижу стихи и только ваши стихи мне нравятся? В них нет никакого чувства! Как будто вместо вас их инопланетянин или какая-нибудь нейросеть написала.

Дальше поклонник пустился в путаный монолог о манипулятивной природе любого искусства — романы, фильмы, картины заставляют нас чувствовать гнев, ненависть, досаду, зависть, злобу, жалость, ярость, испуг, тревогу, обиду, симпатию, апатию, тоску, грусть, влюбленность, нежность, умиление (наверное, не следовало ему перечислять весь спектр чувств и эмоций, которые способен испытывать человек, а ограничиться утверждением, что искусство заставляет испытывать нас эмоции и чувства), а он, мой поклонник, хочет преодолеть в себе все это. Он читал только научно-популярные книги и смотрел документальное кино, что, тем не менее, добавлю уже от себя, не мешало ему писать стихи и поступить в киношколу, судя по всему, на режиссуру игрового, а не документального кино — если учитывать, что он планировал экранизировать мой рассказ.

— А еще ваши тексты очень сытые. В них сытость спокойного москвича, смотрящего в завтрашний день уверенно. Такая, если будет угодно, нотка сытости. Хотя, может, эту сытость я сам в ваши стихи вложил. — Он облизнул сухие губы и впился взглядом в район моего живота. — У меня вообще чувство, что все эти тексты я сам написал! Ведь так и должно быть, как считаете?

Пока он все это говорил, белый безмолвный пес вертелся ужом, в холодильнике что-то постукивало, как будто внутри была заперта его хваленая семья, а окрестности оглашал вой, который хотелось назвать рыбьим, если бы рыбы могли кричать: «Гриша! Гри-и-иша-а-а-а!»

Я не знал, что отвечать поклоннику. Я чувствовал стыд, но не понимал, чего стыдился конкретно.

Он взял с полки ворох мятых листов и стал читать. Я узнал свои старые стихи. Он читал их с интонацией моей учительницы литературы, очень манерно, уютно, что мало вязалось с его неуютным и неопрятным и даже слегка опасным обликом. Было ясно, что он не понимал стихов — делал акцент на малозначительном, скороговоркой проносился через главное, а потом я перестал их узнавать. Это были уже не мои стихи. Точнее, сюжеты были моими, но эти тексты были рифмованными, а я писал верлибры.

— С рифмой же лучше, согласитесь, — сказал он, очень довольный собой. Я заметил, что в комнате очень холодно, похоже, что где-то в стене была дыра и из нее вырывался ветер. У моего поклонника были красные маленькие глаза. Вялая улыбка понемногу стекла с лица, и казалось, сейчас она совсем утечет и останется черное отверстие на лице. До того, как это произойдет, нужно было покинуть квартиру. Но я не мог встать. Мне казалось, что, если я попытаюсь, поклонник применит силу. Но я резко встал и пошел в коридор. Поклонник пошел за мной и хмуро глядел, как я одеваюсь. Я пробормотал извинения, сослался на что-то срочное, а он ничего не сказал в ответ. Я ушел, и никто меня не преследовал.

* * *

По несколько раз за день я вспоминал о стоматологине Лиде. Было что-то странно притягательное в ее зацикленности на гигиене полости рта, на зубных нитях и ирригаторах, о которых она была способна болтать часами без перерыва. И вместе с этой зацикленностью — неумелость ее лечения. Нельзя было сказать, что она как-то уж очень сильно манила меня, вряд ли у нас были общие интересы. В лучшем случае — пристрастие к нескольким блюдам или какой-нибудь кухне — например, к вьетнамской. Но мне нравились в ней улыбчивость, простота, устойчивость ее положения в вещном мире, приятная округлость тела, лица — в общем, это была простая русская женщина, каких у меня никогда не бывало. Пришло время компромиссов. Лучшее враг хорошего — таков мой новый девиз. Свою роль играла телесная недосказанность — начатый и заочно длившийся диалог наших тел, которые испуганно прижимались друг к другу, пока Лида пытала меня бормашиной.

Но все же решение ее куда-нибудь пригласить не казалось мне очевидно верным. Так что я снова прибег к услугам бронзовой кроны.

* * *

Нам достался столик возле окна, и большую часть свидания мы смотрели в него, не говоря ни слова. Хотя за окном ничего и не было — только шли одна на другую тени, как две собаки, пытавшиеся покрыть друг друга. Мне было интересно узнать, о чем она думает, когда не думает о зубах, но пока это не удавалось. Я хотел съесть что-нибудь рыбное, но в меню был только сом. Эту рыбу я ненавидел.

Мы помолчали еще.

— Выглядишь грустным, — сказала она. — О чем думаешь?

Я думал о соме. Я сказал, что иногда сома называют Конем Водяного. И что Водяной на зимнюю спячку спускается в ад. А просыпается он голодным. А чтобы его прокормить, следует утопить коня. И не Коня Водяного, то есть сома, а настоящего коня. Его выводят на лед и топят. Потом я помолчал опять. Потом встал и пошел в уборную. Я был уверен, что, когда вернусь, Лиды уже не будет, но она сидела в той же позе, снова молчала, ждала меня с выражением вялой скуки.

Наконец нам принесли два блюда — фалафель мне и бараний шашлык с картошкой Лиде. Лида ждала, пока я молча сгрызу оказавшийся слишком сухим фалафель. После чего осторожно произнесла: в этом фалафеле где-то пятьсот калорий. Дальше разговор пошел по правильному пути — здоровое питание и гимнастика, отдых на море, а также музыка, которую мы слушали в юности.