Ляля посмотрела на неё загнанным зверем:

– Ты пощади старуху-то, дай ей помереть своей смертью, а не от избытка информации под лозунгом: «Есть женщины в русских селеньях».

– Ну, на нет, и суда нет! – Люся быстренько собралась и упорхнула.

По дороге к остановке она прокручивала в голове свой визит к Ляльке и приходила к убеждению, что та, всё-таки, окончательная дура, просто убогая какая-то. В доме всем заправляет бабка, малой вообще у неё на голове сидит! Берёт в дом тёмные вещи, ничего для себя не требуя и не оговаривая, курица какая-то, если бы не голос и глаза, вообще бы пропала.

Лялька, проводив Люську и улучшив минуту, сунула свёрток в газовую плиту, но не в духовку (ею постоянно пользовались), а в ящик под ней, где хранились разнокалиберные сковородки. Затолкала его поглубже, а вперёд, как редут, выставила патруль из бабушкиных сковородок. Так что семейные реликвии генеральши, объединившись с регалиями стоматологов, плавно перекочевали из одной газовой плиты в другую. Поменялся только район нахождения этих газовых плит.

Весь день Лялька размышляла о том, что же в свёртке. Заглянуть в него не представлялось возможным, пока её семейка находилась дома в полном сборе. Надо ждать до утра, когда отправит домочадцев куда-нибудь, придумает куда. Но и к гадалке не ходи, Ляля предполагала, что там какие-нибудь «мутные» брюлики или золото: цену Люськиной подлючести она знала, но ничего не боялась. На данный период она была в таком фаворе и имела такого сильного покровителя, что даже имя его лишний раз не произносила всуе.

Она вздохнула и пошла собираться на вечернюю работу в ресторан. Сегодня её покровитель будет там, придёт специально, чтобы послушать серебряный голосок своей новой пассии, и надо было соответствовать, чтобы, не дай Бог, не разочаровать и, как можно дольше, держать в плену своего очарования такую редкую добычу.

Утром всё семейство встретилось на кладбище. Поправили могилку, выпили по три поминальных стопочки и стали торопливо прощаться, сознавая отчётливо, что семьи больше нет, и отныне братья стали чужими людьми. Вот сейчас с этого кладбища они выйдут и пойдут разными дорогами, которые вряд ли когда-нибудь сольются в одну общую линию.

На прощанье Глеб подошёл к Михаилу, протянул ключи от покоев генеральши и сказал:

– Берите. Пользуйтесь пока. Всё, что моё я уже забрал, а деревяшки мне ни к чему.

– Что значит, «пока»? – вскинулась добротно заправленная Люська.

– А то и значит, что пока Юлька, дочь моя, твоя, Мишань, племянница, не выйдет замуж и не займёт свои законные метры в бабушкиной квартире.

– Да что ты, Глеб, да разве я против, да хоть сейчас! – взметнулся Миша.

– Я знаю, что против не ты, ну бывай, пока. – И пошёл догонять своих.

Удар был не то, что ниже пояса, удар был почти смертельный в своей неотвратимости и неожиданности. Люся стояла над могилой свекрови бледная, отрешённая и полностью раздавленная. Она ещё не могла осознать всего ужаса случившегося.

В голове только звенели нотки: «Всё зря ля – ля, всё зря – ля – ля…» – и так до самого дома, где они с Мишей по заведённому правилу продолжили печальный банкет. Но алкоголь сегодня мало помогал, а в голове всё стучало музыкальным молоточком: «Всё зря – ля – яля, всё зря – ля – ля»…

В голове бухало: зачем всё это? Брюлики, которые ни носить, ни продать, квартира, которая раньше была почти полностью во владении свекрови, а теперь вообще грозила обернуться склочной коммуналкой. Даже изысканная ваза из Люськиной доли табаша вынуждена была превратиться в кургузую салатницу. Чтобы уничтожить фактор узнавания, пришлось сделать её вдвое короче, убрав в зеркальном цеху мебельной фабрики, стараниями знакомых работяг, половину. Причём лучшую, воздушно-кружевную, после чего произведение искусства превратилось в обыкновенный ширпотреб, в штамповку, и вместо того, чтоб радовать глаз, выворачивало душу.

Милка получила свои честно заслуженные пять лет общего режима, никого паровозом за собой не потянула, и вся история медленно пошла на убыль.

Правда, Ленкины родители съехали с квартиры, купили себе в другом районе, в каком, не уточнялось, а вернее держалось в тайне. Эту, осквернённую, оставили Ленке, надеясь, что теперь дочь устроит свою личную жизнь.

Люся, на удивление быстро оклемавшаяся от потрясения (всего-то три дня пьянки и слёз), опять порхала по Таллинну законодательницей мод, будоражила мужские сердца и отравляла завистью женские. Её стройную фигурку ласкали заморские тряпки, запястья обвивали умопомрачительные браслеты, а каждый пальчик был вдет в драгоценное колечко. Прилепилась как-то незаметно для себя к Меерзонихе, к Нинке то есть. Та вязала Люське какие-то сногсшибательные сарафаны, в которых Люська получалась красиво одетой, но по существу – голой. Эти сарафаны и звенящие браслеты на руках были Люськиной визитной карточкой, не хватало только денег, чтобы вести подобающий образ жизни.

Надо было обустраивать квартиру. Когда ещё Глеб осуществит свою угрозу? Да и осуществит ли вообще? Люся надеялась на случай, который ей обязательно подкинет судьба. На то, что решение вызреет само по себе. А пока вступила в полное владение квартирой. Не хватало только денег, надо было искать хлебную работу, но с её статьёй путь в торговлю был заблокирован напрочь.

Меерзониха работала в отделе кадров какой-то шарашкиной конторы, вся замирая и трепеща, приволокла Люсе чистую трудовую. Добрые и грамотные люди за щедрую мзду эту трудовую заполнили, наставили всяческих хитроумных штампиков. И вышла Люся в свою новую трудовую жизнь без малого «Гертрудой» (герой труда) с солидным и безукоризненным стажем в торговле. И эта безукоризненная трудовая привела её на престижное и «золотое «место, в кулинарию от ресторана в самом сердце Старого города. Ну, и как говаривала одна киношная героиня: «И потянулась череда беззаконий…».

Добро бы Люся обводила вокруг пальца разваливающееся на глазах социалистическое торговое право, тут бы у неё и сторонники, и защитники нашлись. Но она упорно тянула одеяло на себя при полном своём бухгалтерском невежестве, навскидку вычисляла приблизительную халтуру всего своего небольшого коллектива, снимала сливки и на голубом глазу при инвентаризации заламывала руки: где халтура?

А халтура уже давно была в Люсином ненасытном кармане. Дело попахивало крысятничеством. Сплочённый коллектив, конечно, быстро Люсю вычислял и отфутболивал от кассы всё дальше и дальше.

Чем меньше денег было в Люськином кошельке, тем незначительнее становились её любовники. Чем незначительнее становились любовники, тем, естественно, острее становилась потребность Люси в деньгах. Получался какой-то замкнутый круг, водоворот погони за этими самыми ненавистными и такими необходимыми деньгами.

В водоворот этот был втянут и Миша, но поскольку воровать и хитрить он не умел, то семейный бюджет пополнял, буквально харкая кровью. Мотался по городам и весям, не щадя живота своего. А здоровье подводило: сильно пьющий Михаил, всё чаще замирал, прислушиваясь к, бешено ворочающемуся в груди сердцу.