– Лучше всего немедленно, так мне кажется, а вам? Мне очень жаль.

Каша подгорела, и я подала им пшеничные батончики «уитабикс». Они ели в непривычном для них молчании. После того как я составила тарелки в посудомоечную машину, чета Уиллоуби Д’Арби вручила мне шубку из леопарда и банкноту в пятьдесят фунтов.

– Это было crime passionnel? – спросила Летиция. – Если да, то суд может отнестись к вам снисходительно.

– Что такое crime passionnel?

– Это по-французски, милая. Означает: кокнуть лицо, с которым вы сошлись или намерены сойтись. Обыкновенно это происходит из-за того, что указанное лицо сходится с кем-то другим. Судебная практика у лягушатников учитывает тот факт, что, когда железы внутренней секреции находятся в крайнем возбуждении, здравый смысл у человека улетучивается и он склонен к несколько сумасбродным действиям.

– Да нет, ничего подобного, – возразила я. – И речи быть не могло о том, чтобы… сойтись.

– О боже, – сказала Летиция. – В таком случае я бы не стала сдаваться в полицию. А ты, Джерард?

– Жена! Ты предлагаешь мне поставить себя на место убийцы? Или ты забыла, что моя профессия и есть расследование убийства?

– Я только прошу тебя войти в положение бедной девочки.

– Я вхожу, вхожу. Но нельзя же все-таки спрашивать меня, что бы я сделал или куда бы пошел, если б вдруг я совершил убийство.

– Но я не…

– Надо полагать, я удрал бы в Шотландию и попросил бы убежища у моего старого друга Баффи в его замке на вершине холма. У него в низине парк на двадцать тысяч акров… и ров с водой. Наших стражей в синей форме видно было бы за три мили. Все проще простого: поднять мост, сделать вид, что все уехали за покупками, и сиди себе у камина в библиотеке с томиком Троллопа и со стаканом лучшего шотландского виски. Ну-с, Летиция, ты довольна? Вот что сделал бы я. Славный старина Баффи, такой порядочный малый.

– Муж, заткни пасть. Незачем Ковентри слушать про этого жуткого занюханного старого пьянчугу, которого ты называешь другом. Она торопится, правда, милая?

Я пожала им руки. Потом они оба поцеловали меня, я открыла дверь и двинулась в путь. Профессор вышел на крыльцо помахать мне на прощанье, а Летиция, будучи голой, осталась дома и махала, открыв крышку почтового ящика в двери.

Позднее осеннее солнце светило по-сумасшедшему, как напоказ: било в глаза, ослепляло шоферов, озаряло грязные окна. Я вспотела в своей леопардовой шубке. В парке на Расселл-сквер ярко пламенели в бодрящем воздухе деревья, и я бросила две фунтовые монеты на то место в траве, где я лежала под Лесли, у которого не хватало зубов.

В углу парка было маленькое кафе. Вокруг павильона среди деревьев стояло несколько столов и стульев. Все это было не похоже на Англию, напоминая скорее субботний день за границей, как я его себе представляла. Я заказала чашку кофе и поджаренную булочку и тут же вспомнила, что у меня есть только банкнота в пятьдесят фунтов.

– Полагаю, у вас вряд ли найдется разменять?.. – Я протянула купюру.

– Правильно полагаете, дама. Это вам не чайная в отеле «Риц». Я тут не богачей обслуживаю.

Я пошла туда, где минуту назад я бросила две фунтовые монеты, нашла их, одну подняла, вторую оставила на месте, вернулась в кафе и протянула монету человеку за прилавком.

– Господи, леди, ну и нюх у вас на денежки, а? – засмеялся он. – Прямо так и прыгают из травы к вам в руки.

Очень странное чувство я испытывала, сидя на солнце, покуривая сигарету, попивая кофе и сознавая, что мне никуда не надо идти и ничего не надо делать. И муж не торопит меня допивать поскорее и приниматься за дела. И дети не канючат, не раскачивают стол и не проливают кока-колу. Думаю, что это странное чувство и было счастьем.

А как только перед глазами всплывало лицо мертвого Джеральда Фокса, я тут же гнала прочь это видение.

Было всего лишь 10.30 утра, впереди простирался целый день. Я собиралась провести его как богатая женщина: купить туфли, проколоть уши, подобрать комнату в гостинице. А тем временем до чего же приятно было сидеть под деревьями и смотреть по сторонам. Я встала, когда солнце зашло за тучу. Человек за прилавком крикнул:

– Пока, ваша милость!

Я поплотнее запахнула шубку и вышла из парка.

– Что-нибудь в плане пятидесятых? – спросила продавщица в обувном магазине.

– Каких пятидесятых?

– Пятидесятые, то есть тысяча девятьсот пятидесятые, – сказала она, глядя на мой костюм и шубку. – Хотите вот эти, «смерть тараканам»? – И она показала мне остроносые туфли на тонких, как спицы, каблуках-гвоздиках.

– «Шпильки», – сказала я, – в мое время их называли «шпильками».

– Ваше время – это когда? – спросила она.

– Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой, – ответила я.

– Ах, так у вас не просто тоска по пятидесятым, да?

– Нет, я сама из пятидесятых. Покажите мне, пожалуйста, удобные сапоги, невысокие, до лодыжки. Такие, чтобы можно было бегать.

Я в восторге от сапожек. Смотрю на них не отрываясь и трогаю мягкую кожу. Мне нравится, что шнуровка плотно обхватывает ногу. Я могу пробежать в них десять миль, станцевать целый балет или взобраться на скалу.

– Я бы в них и пошла, – сообщила я девушке.

Она взяла пятидесятифунтовую банкноту, старые парусиновые тапки, а мне дала тридцать фунтов, один пенни и полиэтиленовый пакет, в котором лежали мои позорные старые тапки.

Сапоги настолько мягкие, что они уже приняли форму ног. Сквозь их кожу я словно вижу собственные стопы и едва заметные шишки у больших пальцев. Чудо что за сапожки. Я решила купить им тюбик черного гуталина. Эти сапожки спасут меня от тюрьмы, найдут мне работу и изменят всю жизнь.

– Руфь?

– Да.

– Это Ковентри!

– А, привет, Ков, как ты?

– Прекрасно, а ты?

– У меня живот болел, думаю, из-за сомнительного цыпленка. Но сейчас все в порядке. Как Дерек, дети?

– Не знаю.

– Почему?

– Я ведь не дома.

– Не дома?

– Нет, я в Лондоне. Разве Сидни тебе не говорил? – Что не говорил?

– У меня кое-какие неприятности.

– Попалась в магазине самообслуживания?

– Нет. Так он тебе не сказал?

– Ты что, ушла от Дерека?

– Поверить не могу, что он тебе не сказал.

– У тебя рак, ты в больнице?

– Нет.