Сердце в груди от его слов споткнулось и заметалось судорожно, а потом замерло, прося пощады.

Но ее нет и не будет. Палач вынес приговор.

— Проваливай и не смей возвращаться! — в душу смотрел, рвал ее на части, — учую поблизости — пожалеешь. Забейся в какую-нибудь нору и носа не показывай. Отныне ты для меня никто, и звать тебя никак.

Он меня все-таки убил. Словами, лишая последней надежды.

Снова повело куда-то в бок, не смотря на то, что лежала, и темная воронка внутри меня расширялась, засасывала внутрь, укрывая мир черной пеленой.



В полубессознательном состоянии, еле балансируя на краю пропасти, слышала холодный голос Руслана, вспарывающий на живую, убивающий:

— Кирилл, увези ее.

— Куда? — без единой эмоции спросил бета.

— Мне плевать куда, подальше отсюда.

Любимый, что ты делаешь? Зачем?

Они стояли надо мной и говорили, как о вещи, ненужной сломанной, бесполезной.

— Сдай ее куда-нибудь, скажи, в лесу нашел.

— А дальше?

— Дальше не мои проблемы.

Мне хотелось кричать, но голос больше не слушался, тело не подчинялось. Нет сил. Даже боли не чувствовала, только холод колючий.

— Пусть скажет спасибо, что отпускаю…живой.

Я не узнавала его. Вместо Бекетова своего, родного, любимого, надо мной нависал яростный, и одновременно страшный в своем равнодушии зверь, которому плевать на мои мучения.

Ни сомнений, ни сожалений. Хладнокровный палач.

— Все, увози! Что бы духу ее поганого здесь не было, — и, перешагнув через безвольно раскинувшуюся руку, пошел прочь. Не оглядываясь, неторопливо, заправив руки в карманы джинсов и меланхолично пиная перед собой камень, а я смотрела вслед. Все вокруг в темном тумане, а в центе его удаляющаяся широкоплечая фигура.

По щеке слезы горячей дорожкой, губы дрожали, но с них ни звука не сорвалось, а внутри ядовитая пустота крылья расправляла.

За что он так со мной?

Хотелось умереть, но и этого мне не позволили.

Кирилл бесцеремонно подхватил на руки, не жалея, резко, рывком, причиняя адскую боль. Застонала не сдержавшись, но ему плевать было, смерил взглядом, полным холодного презрения и все.

Сердце измученное зашлось еще сильнее. Мне неоткуда ждать помощи. Они стая, они все за него, и я в глазах каждого из них — тварь, посмевшая предать их альфу. Обстоятельства роли не играют, объяснения не нужны, пощады не будет.

Безвольной куклой в его руках висела, то и дело проваливаясь в темный туман, пока Кирилл выносил меня из леса. Быстрым шагом, не разбирая дороги, то перескакивая через овраги, то продираясь сквозь кусты. Каждое его движение — пытка, усиливающая агонию.

Сколько длился этот переход, я не знала. Может 5 минут, может час, может целую вечность, но мы вышли из леса на проселочную дорогу, ровно в том месте, где стоял его пикап. Закинул в багажник и недовольно на руки свои посмотрел — все в моей крови:

— Черт, — ругнулся и, обойдя машину, сел за руль.

Пикап дернулся, когда Нечаев двигатель завел и до упора педаль газа вдавил. Меня тряхнуло, откинуло к бортику, так что ударилась сильно изодранной спиной. Горячая волна накрыла с головой, и сопротивляться уже не было сил.

Провалилась в забытье, а когда в себя приходила, машина все вперед ехала, петляя по темной дороге, а сверху глядели равнодушные далекие звезды.

Мне было холодно, трясло, зуб на зуб не попадал. Попробовала в комочек сжаться, но не получалось, руки ноги не слушались. Больно. И боль в исковерканном теле — ничто по сравнению с той катастрофой, что разыгралась внутри меня. Что-то не так, что-то неправильно, но нет сил разбираться, что именно.

Я умирала. Физически, морально. Мне не за что было ухватиться, что бы выкарабкаться. Никто не собирался мне помогать.

На востоке рассвет забрезжил, когда мы въехали в какой-то захудалый городишка, покружились по узким, раздолбанным улицам и, наконец, к больнице вывернули.

— Приехали! — процедил Кирилл, и за руки к себе подтянул, как мешок с картошкой. Снова боль прострелила от плеча, по спине, и снова раны разбередило.

Захныкала жалобно, готовая умолять оставить меня в покое, но голоса не было, и губы пересохшие, растрескавшиеся не шевелились. Кирилл никак не отреагировал на мои слезы, даже не смотрел на меня

Снова у него на руках, все еще живая, но мечтающая умереть.

Зашли внутрь приемного отделения, пропитанного тем самым запахом, характерным для больниц. Едким, терпким, вызывающим першение в горле.

Мой конвоир, не стучась, пнул дверь и прошел внутрь, в приемную, где за старым, покосившимся столом дремал медбрат, свесив нечесаную голову на грудь. От нашего появления встрепенулся, слюни подтер недовольно и на ноги поднялся:

— Что еще?

— Вот, в лесу нашел, — Кирилл поднес меня к койке и уложил. В этот раз почти заботливо, вно на публику играя.

— Что с ней?

— Я откуда знаю! В крови вся! Машину мне всю испоганила.

Медбрат повернул меня на живот тоже не проявляя особой нежности, ткань разодранную, присохшую к ране чуть приподнял.

— Мать честная! — выдохнул, опалив застоявшимся ароматом перегара.

— Что? — Кир играл на полную.

— Собаки ее изодрали. Или волки.

— Бедная, — только в голосе сожаления нет совершенно, лишь холодная уверенность и приговор.

— Молодая девчонка, а так ее истерзали.

— Ничего оправится. Зато наперед головой думать будет, и не станет соваться, куда не просят. Не маленькая, должна понимать, что в темном лесу звери водятся. Еще легко отделалась. Жива и ладно, — эти слова для меня предназначались. Сухие, предупреждающие, что все могло быть гораздо хуже.

Медбрат по внутреннему телефону вызвал врача, и снова к Кириллу обратился.

— Как ее зовут?

— Понятия не имею, — хмыкнул Кир, поглядывая на меня исподлобья, — говорю же, нашел в лесу. Привез. Вам сдал. На этом считаю свою миссию завершенной.

— Оставьте свой номер телефона, вдруг вопросы возникнут.

— И не подумаю. Она мне никто, чем мог — помог, остальное меня не касается.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍