свободнее, чем она со мной). Главным было то, что у нас было общее чувство принадлежности к месту, проявлявшееся в тонкостях акцента и выбора слов; я заметил, что когда мы просили сотрудников Би-би-си заварить нам чай, мы оба употребили при этом характерное йоркширское словечко.

Подобные случаи можно рассматривать в значительно более общем контексте. У людей есть глубинная потребность принадлежать к чему-то. Главные составляющие этого чувства принадлежности — кто?и где? Обе они формируются в детстве и обычно сохраняются на всю жизнь. Мы отвечаем на вопрос кто?, когда относим себя к какой-то группе, и именно на этом до сих пор делала основной акцент экономическая теория идентичности; мы отвечаем на вопрос где?, воспринимая какое-то место как собственный дом. Спросите себя, что означает для вас слово дом. Для большинства людей оно означает место, где они выросли.

Наиболее жизнеспособное понятие национальности, возможное в наше время, — это представление о ней как о том, что связывает людей чувством принадлежности к одному месту. Это «место» может быть многослойным, как луковица. Его сердцевина — это наш дом, но значительная доля чувства принадлежности, которое связано для нас с нашим домом, приходится на район или город, в котором он расположен. Точно так же большая доля значимости города для нас относится к стране, а в европейских странах — и к Европейскому союзу. Население типичной страны разнообразно по своим внешним признакам и имеет самые разные ценности, но людей объединяет то место, где находится их дом. Достаточно ли этого?

Один повод для оптимизма состоит в том, что идентичность на основе места — это одна из черт, глубоко «вшитых» в нашу душевную структуру процессом эволюции, — в отличие от ценностей, которые были заложены в нас относительно более недавно средствами языка и проникли еще не так глубоко. «Идентичность места» не только наиболее глубоко сидит в нас, но и сильнее всего проявляется. В теории конфликтов имеется такое стандартное понятие, как соотношение сил нападения и обороны, необходимое для победы нападающих. Многое, конечно, зависит и от используемых средств войны, но в целом на протяжении всей истории человеческих конфликтов защитники территории сражаются ожесточеннее нападающих, и это соотношение составляет примерно 3:1. Удивительно то, что эта пропорция сохраняется и для многих других биологических видов. Если проследить эволюционное развитие разных видов, можно убедиться, что чувство территории проявляется в нас как глубоко «вшитое» свойство сознания уже около четырех миллионов лет[81]. Инстинкт защиты территории имеет очень глубокие корни, и это «чувство дома» сидит в нас очень прочно.

Итак, наше глубокое чувство принадлежности к месту задано самим генетическим происхождением наших «страстей». Но, как мы видели в главе 2, для нас важны и «мягко запрограммированные» ценности, создаваемые нарративами. Нарративы помогают нам удерживать их в памяти и «читать» место нашего обитания не просто как моментальный снимок его текущего состояния, а как результат эволюции: наша привязанность к нашему городу в его нынешнем виде усиливается благодаря знанию о лежащих под ним археологических слоях последовательных перемен, в результате которых он приобрел свой сегодняшний облик. Эта память является общим знанием всех, кто вырос в этом городе, и подкрепляет нашу общую идентичность.

И однако политики основных партий целыми десятилетиями сознательно избегали самого упоминания идеи принадлежности. Более того, они ее активно дискредитировали. Наши политики находятся в узловых точках национальных социальных сетей, они — наши главные коммуникаторы. Активно подрывая чувство общей принадлежности, они ускоряли распад системы взаимных обязательств, от существования которой зависит наше благосостояние. В подавляющем большинстве они исходили из утилитаристских или ролзианских этических посылок и представляли самих себя вершиной эволюции патерналистского государства. Нарративы принадлежности к собственной стране, за отсутствием иных носителей, были подхвачены националистами, которые использовали их для продвижения собственных идей, сеющих рознь между людьми. Моральное государство зачахло.

В 2017 году президент Франции Макрон нарушил эту традицию. Он ввел в оборот слова, которые позволяют различать два вида общенациональной идентичности, национализм и патриотизм, заявляя, что сам он — патриот, но не националист. Нарративы патриотизма как принадлежности к общей территории могут служить для того, чтобы вновь отвоевать у националистов узурпированную ими идею и ценность принадлежности и восстановить ее центральное место в нашей идентичности. Результаты опроса, проведенного недавно в Великобритании, дают новые подтверждения жизнеспособности этой стратегии. В ходе опроса представителей разных групп населения спрашивали, какие ассоциации вызывает у них слово «патриотизм», упоминаемое в одном ряду со многими другими понятиями, имеющими политический и гражданский смысл[82]. Результаты опроса весьма обнадеживают: слово «патриотизм» чаще всего ассоциировалось у респондентов с четырьмя словами и выражениями: «привлекательный», «вдохновляющий», «вызывающий удовлетворение» и «греющий душу». В этом отношении оно сильно отличалось от всех других идеологических понятий, которые также «тестировались» в опросе. Самое удивительное то, что слово «патриотизм» вызывает такую положительную реакцию у представителей всех возрастов и у членов групп, которые во всем остальном показывают устрашающее расхождение политических и социальных предпочтений.

Патриотизм также отличается от национализма в том, как нации относятся друг к другу. В дискурсе националистов, гордящихся тем, что они ставят свою страну «выше» всех остальных, международные отношения — это игра с нулевой суммой, в которой победителем оказывается самая негибкая сторона. Патриотизм, воплощением которого служит президент Макрон, — это дискурс взаимовыгодного сотрудничества. Он совершенно определенно стремится построить новые взаимные обязательства: в пределах Европы — в экономической области, в рамках НАТО — по вопросам безопасности в регионе Сахеля в Африке, на глобальном уровне — по вопросам изменения климата. Тем не менее Макрон действует в интересах своей страны. Когда итальянская компания попыталась купить крупнейшую верфь страны, он вмешался, чтобы обеспечить защиту интересов Франции. Макрон — не утилитарист. В отличие от национализма, патриотизм не агрессивен, и это отличие принципиально.

Если дела людей расходятся с их словами, нарративы общей принадлежности к месту не будут убеждать — так бывает со всеми нарративами. В середине луковицы находится дом: если наша привязанность к дому слаба, следующие слои тоже будут слабее сцеплены друг с другом. Одна из причин потери молодыми людьми чувства принадлежности к месту состоит в том, что купить жилье стало намного труднее. Доля домовладельцев в составе населения — хороший практический показатель прочности этого ядра нашего чувства принадлежности, и, как мы увидим ниже, восстановление жилищной собственности требует разумной государственной политики.

Хотя глубинной психологической основой общего чувства принадлежности является «чувство места», оно может дополняться целесообразным действием. Страна — это естественная единица, в границах которой осуществляются многие виды общественной политики,