отвадить от себя, заказывая самые вычурные напитки, какие только мог измыслить. Он-то надеялся, что задача окажется долгой в выполнении и его на время оставят в покое, но чуть ли не сразу ему принесли бузинную настойку и нечто, явно произведенное из ревеневого меда и подаваемое в стеклянной урне. Планы расстроены. Вкусом оно походило на мыло, каким моется деспот с личной тайной. Трепсвернон сменил галс и решил быть с официантом откровенным. Он попросил виски. Все это оплачивается Фрэшемом, подсказывала Трепсвернону логика, поэтому кто он таков, чтобы противиться сей щедрости? Кроме того, он заказал выпивку и музыкантам в углу – те в благодарность качнули инструментами.

Судя по всему, на другом краю залы Фрэшем произнес нечто остроумное, поскольку фейское кольцо университетских друзей-лизоблюдов разразилось аплодисментами. Затем из боковой двери вынесли торт, до того объемистый и тяжелый, что ему требовались носильщики, как для гроба. Торт призван был изображать собою книгу, покрыт ярко-синей глазурью, а белой помадкой на месте заглавия была выведена фамилия хозяина. Оркестр взял первые ноты «Он у нас добрый малый»[6]. Громадным ножом Фрэшем взрезал торт, и «Общество 1500 миль» зазвенело льдинками о стекло фужеров, запонками о него же и тростями о пол. Глоссоп с улыбкой склонился над гостевой книгой.

Официанты раздали куски торта, и Трепсвернон, успешно выписавший по ковру весь алфавит дважды и уже решительно пьяный, решил, что предпримет еще один круг по зале, а потом уйдет. Убедил себя, что лучшее в нем вызывается ходьбою, а не разговорами, рассудивши, что это производное скорее праздношатания, нежели нервозности. Он угостился тортом с подноса, и тут его озарило вспышкой вдохновенья – он ведь способен начертать алфавит и по улицам Лондона, за пределами сей залы. Держась за стенку, Трепсвернон принялся разрабатывать особые маршруты по городу, которыми удастся наглядно изобразить буквы прямого шрифта. Ходьба и алфавит, решил он, станут изумительно развлекательной терапией. Чтобы пройти букву А, он мог бы начать с Кембридж-сёркуса, протрусить вверх по Эрлэм-стрит, свернуть у Севен-Дайалз и пройти по Сент-Мартинз-лейн (при этом Тауэр-стрит образует центральную спицу буквы). Некоторые начертанья виделись его мысленному взору ясно – D будет периметром Биллингзгейтского рыбного рынка, к примеру, а площадь Сент-Джеймз-сквер могла бы образовать О. Пробеги он по ее периметру пять тысяч раз, подумал Трепсвернон, – тоже мог бы вступить в «Общество 1500 миль». Общее посапывание S и Z существовало между недавно снесенной церковью на Финзбёри-сёркус и сумасшедшим домом в Хокстон-Хаусе – все это он прибавил к своему расширявшемуся указателю.

Трепсвернон смутно осознал, что минует Глоссопа. Лизнув большой палец, тот перелистывал гостевую книгу.

Частенько выпадало Трепсвернону припоминать учебник своих школьных дней, заполненный грамматическими упражнениями и таблицами. Одна страница его требовала от учеников расставить следующие глаголы согласно их темпу: прогуливаться, вышагивать, семенить, ковылять, ступать, шагать, плестись, скакать, бежать, топать, шаркать, брести и тащиться. Трепсвернона еще раз пронесло мимо оркестра. Он прогуливался marcia moderato. Он вышагивал allegro, семенил adagietto. Перехватил взгляд официанта и обозначил еще виски. Все вокруг смеялись и произносили тосты, мазки рукавов обнажали полоски голой кожи, а зубы скалились. Он ковылял larghissimo, выступал ad andantino, он шагал moderato. В залу, должно быть, уже набилось человек двести, и все они вроде бы отменно развлекались. Он плелся grave, он скакал vivacissimo.

Возможно, вероятностью оставалась надежда на то, что, стоит выдержать необходимый час светской учтивости и можно будет незаметно просочиться в дверь наружу. Трепсвернон решил постоять за одним особенно пышным растением в горшке, дабы избежать дальнейших знаков внимания челяди и Фрэшема. Здесь и отсчитает он оставшиеся до урочного часа минуты в относительной безопасности листвы растения в горшке. Оно было огромно, высотою с самого лексикографа, а листья его были широки и понуры. Трепсвернону не хотелось выглядеть так, будто он за него ускользает. Целый день в конторе он провел в попытках определить этот глагол и остро сознавал теперь, что ускользать может нести в себе определенное зловещее намерение, если за ускользающим кому-то случится наблюдать. Вместе с тем ему нравилось, что ускользать (гл.) может легко соскальзывать в скользить (гл.) – и творимое тайком становится изящным. Все дело лишь в осанке и, быть может, в той же причине, почему Фрэшем казался обаятельнее него. Трепсвернон решил, что любые обвинения в том, что он ускользает, лучше всего опровергнуть тем, что он возьмется слегка пружинить в коленях, а локти станет держать прижатыми к корпусу. Так вот и вышло, что, одержимый теперь фактом того, что относится к числу прирожденных ускользателей человечества, Трепсвернон прыгуче скользнул в то, что в самом тезаурустичном расположенье своем мог бы определить как древесную зелень растения в горшке, не потревожив ни единого листика.

И ускользнул он прямиком в молодую женщину, которая там уже пряталась.

Женщина слегка хохлилась, ее застали за поеданием ломтя именинного торта. Они воззрились друг на дружку – обе брови у каждого взметнулись синхронно и выгнулись тождественными углами изумленья. Выражения изменились совместно: брови одновременно грависом, затем акутом, после чего циркумфлексом ò ó ô, обозначая сим потрясенье, затем скрытность, а уж после этого попытку невозмутимости. Торт свой она разместила в расшитом стеклярусом ридикюле, не отводя от Трепсвернона глаз, а потом расправила плечи, и лексикограф, уже достаточно пьяный, чтобы трактовать сие как приглашение к обозначению дальнейших действий, прочистил горло.

– –, – произнес он. Поразмыслил немного и продолжил шепотом: – Прошу меня простить. Я не осознавал, что это растение занято.

Одета она была в нечто горличье-серого оттенка с жемчужинами величиною с глаза или лягушачью икру, нет, что-то прелестнее, не обязательно же всегда быть приблизительным, то был крупный жемчуг у нее на шее. А шея у нее была весьма бела. Почему он пялится на ее шею? Трепсвернон забыл шепелявить. Голова его резко мотнулась в сторону толпы, видимой сквозь растение в горшке, но прежде он успел заметить, что три листа отогнулись из-за ее прически, когда она сделала шаг назад, глубже под сень растенья. Он потряс головой, дабы принудить себя к сосредоточенью.

– Насчет этого не беспокойтесь, – говорила молодая женщина. – Это растение располагает отчетливым преимуществом того, что рекомендовано целиком и полностью. – Трепсвернону она протянула руку. – Д-р Ливингстон, я полагаю?[7] – Выражения их лиц поменялись от недоверия к совместному добродушному тайному сговору: ō õ. Тихонько и невозможно, а также откровенно непрактично Трепсвернон заподозрил, что влюбился.

– Не уверен, что добрый доктор был сюда зван. – Он ступил поглубже в растение и щелкнул каблуками.

– В таком