Вечер меж тем продолжал идти своим чередом. От блеска драгоценных камней и хрустальных бокалов у меня уже начало рябить в глазах. В голову стали закрадываться всякие скверные мыслишки вроде той, что зря мы тут корчим из себя Шерлоков Холмсов, все равно это ни к чему путному не приведет. Богатые до ужаса не любят умирать, и если Лазарев сказал, что охрана у них на высоком уровне, значит, так оно и есть. Да и вообще, вся эта история со звонком, который мы, как последние идиоты, восприняли всерьез, — полнейшая ерунда.

— Добрый вечер! — прозвенел над самым моим ухом знакомый голос.

Я подпрыгнула на месте, чуть не пролив на себя шампанское. Позади меня стоял Юрий Арбатов. Я должна сейчас написать, что вовсе не обрадовалась его появлению, но честно скажу — это было совсем не так. Меня не покидало ощущение, что мы присутствуем на каком-то празднике фальши, что и улыбки, и комплименты, расточаемые имениннице, на самом деле ничего не значат. А вот в Арбатове странным образом не было ничего фальшивого. Он казался именно тем, кем являлся на самом деле, — опасным, но притягательным человеком, который способен позволить себе самую недоступную роскошь в наши дни — быть не таким, как все.

— А я и не знала, что вы здесь будете, — промямлила я.

— Я тоже не знал, — парировал он.

На глупую светскую реплику — достойный ответ.

— Кстати, вы так и не сказали, понравились ли вам цветы, — продолжал он, покачивая бокал в пальцах.

— Какие цветы?

— Те самые, что я вам прислал. Разве вы их не получили?

Я стояла, озадаченно глядя на него. Только теперь, вблизи, я заметила, какие у него длинные ресницы.

— А, ну да, цветы, — наконец выдавила я из себя. — Хорошие цветы, да.

Зря я это сказала, зря.

— Хотя я вообще-то больше люблю орхидеи, — исправила я положение.

— Хорошо, что вы это сказали. Значит, в следующий раз я пришлю орхидеи.

Вот оно как! Мысль номер один: он издевается надо мной. Мысль номер два: и ничего подобного. Просто я ему для чего-то понадобилась, и все это он делает с дальним прицелом.

— Завтра вы получите разрешение на эксгумацию, — продолжал Арбатов.

— Так скоро? — вырвалось у меня.

— А вы бы предпочли подождать?

Черт, куда запропастился Паша? Только что он ведь был рядом со мной, и нате вам — куда-то делся.

— Вам очень идет это платье, — сказал Арбатов.

Потрясающий у нас получался разговор: от цветов к трупам, а от них к платьям. Не удержавшись, я фыркнула. Одежду для вечера я выбирала так долго, что в конце концов поняла, что мне ничего не нравится, и надела на себя первое, что попало под руку. И уж, конечно, платье мое не могло идти ни в какое сравнение с нарядами, которые я наблюдала вокруг себя.

— Чему вы смеетесь? — удивленно спросил мой собеседник.

Я сделала над собой усилие, чтобы принять серьезный вид.

— Да бросьте вы, ей-богу… Как будто я не понимаю, что на самом деле я нужна вам так же, как прошлогодний снег.

Мой собеседник нахмурился:

— Вот как?

— Не морочьте мне голову, — уже сухо сказала я. — Терпеть этого не могу.

Пусть у меня наивный вид, как недвусмысленно мне дал понять мой напарник, но считать себя совсем уж идиоткой я никому не позволю. И тут я уловила кое-что, витавшее в атмосфере, — назовем это аурой зависти. Да-да, на этот счет женщины никогда не ошибаются: именно зависть, и странным образом причиной ее была я. Взять хотя бы барышню напротив, в лиловом, которое ей идет, как корове мандолина, и ее подружку, чьи губы вот-вот лопнут от силикона; а вон там, в углу, девушки в лоскутках и ботфортах тоже поглядывают на меня с типично женским выражением — смесью неприязни, зависти и готовности злословить на твой счет. Неужели все дело и впрямь в моем платье? Черта с два, никакое платье не может вызвать такой шквал недоброжелательства. Все дело было в человеке, с которым я разговаривала так запросто, что со стороны казалось, словно мы с ним давние друзья — или нечто куда более близкое.

В следующее мгновение я перехватила встревоженный взгляд Алисы, которая о чем-то переговаривалась с охранниками. Возле нее стоял Ласточкин, и, ни мгновения не колеблясь, я поспешила туда.

— В чем дело, Паша? — спросила я вполголоса, подойдя к нему.

— Георгий Лазарев куда-то пропал, — ответил он мне так же тихо, заботясь о том, чтобы никто его не услышал. — Его не могут найти.

— Кажется, он пошел присмотреть за подарками, — заметила я.

Ласточкин быстро взглянул на меня, взял под руку и повел к выходу. За дверями, украшенными иллюминацией, нас встретили двое охранников, и их обескураженный вид мне не понравился.

— Подарки, — быстро проговорил Паша, поравнявшись с ними. — Куда их складывают?

— Идемте, я вам покажу, — отозвался один из охранников.

В полном молчании мы прошли по коридору, и охранник толкнул небольшую дверь. За ней обнаружилась кокетливо обставленная комната, почти вся заполненная коробками и пакетами.

— Нет, тут его нет, — с сожалением промолвил второй охранник.

— Подождите, — сказала я. Мой взгляд привлек желто-голубой лоскут материи, который высовывался из-под коробок. Этот лоскут до странности походил на галстук, который надел банкир на день рождения своей жены.

Ласточкин и двое охранников стали разбирать пакеты и коробки, отшвыривая их в сторону. Не прошло и двух минут, как перед нами во весь рост предстал Георгий Лазарев, бывший банкир и бывший муж знаменитой актрисы. Челюсть его отвалилась, на пиджаке с левой стороны натекло немного крови. Наклонившись, Ласточкин потрогал пульс.

— Он мертв, — сказал Павел, выпрямляясь. — Убит ударом чего-то острого в сердце, скорее всего ножа. Словом, все почти так, как и говорилось в том телефонном звонке.

Ночь с 5 на 6 апреля

В голове моей взрывается самый настоящий фейерверк. Он настолько ослепителен, что на мгновение я утрачиваю всякое самообладание. Проворонили! Прошляпили! Прозевали! Олухи, ослы, кретины! И кто? Мы! Нет, в самом деле, ну где это видано, чтобы знающие свое дело опера позволили у себя под носом убить человека? И не какого-нибудь, а самого Георгия Лазарева, банкира, толстосума, почти олигарха! Столп общества! Почтенного гражданина! Пуп земли — а если и не пуп, попробовали бы вы это доказать самому Лазареву!

Однако столп общества, похоже, больше ничто не колышет. Он лежит у наших ног в нелепой позе, и температура его тела стремительно приближается к температуре окружающей среды. Сравнявшись с температурой среды, она будет продолжать падать дальше, до температуры морозильной камеры, в которую его поместят, жалкого, дряблого и раздетого, повесив для верности к ноге стандартную бирку. И те, кто раньше так лебезил перед ним, станут говорить о нем с усмешкой, не лишенной тени торжества, какое всегда и везде испытывают оставшиеся в живых перед лицом мертвых.