Со стороны выглядели они вполне счастливой семьей: талантливый ребенок, помешанная на этом ребенке бабушка, интеллигентные родители. Он, благодаря старым связям и преданным друзьям, нашедший сдельную работу сразу в нескольких изданиях, по-прежнему пишущий разгромные критические статьи в адрес современных авторов, принимаемый с восторгом читающей публикой. Она, распрямившаяся и похорошевшая, получившая высшее образование, место концертмейстера и уважение коллектива, принимающая радушно его многочисленных приятелей, слушающая с ними «голос Америки» и первые записи питерского рок-подполья. Каждый ощущал себя состоявшейся личностью. Он обрел свободу и вместо жалости тайную и открытую зависть друзей: молодая жена, мировая теща, практически гениальная дочь. Она получила осязаемое воплощение своей любви. Оба они теперь имели то, о чем не смели и мечтать, и оба были мучительно, непоправимо, бесповоротно несчастливы. Он чувствовал себя палачом, то смягчающим наказание, то вновь его назначающим. Она — голодной собакой, у которой постоянно отбирают только что брошенную кость. Они оба отчаянно, безрезультатно старались: он — полюбить ее, она — разлюбить его. Каждый ощущал себя одинокой планетой, потерянной во вселенной, каждый существовал в своем мире: он, балагуря и шутя, приобнимая ее за плечи, рассказывая в этот момент друзьям свежий анекдот или обсуждая новую острую карикатуру Ефимова, и она, склоняя голову ему на плечо и подпевая молодым музыкантам из пока мало кому известной группы «Машина времени». В действительности же единым целым ощущали они себя только тогда, когда превращались в родителей. Здесь один разделял чувства другого, обретал понимание, находил безоговорочную поддержку своим мыслям.

— Какая посадка головы! Ты посмотри, как грациозно она прижимает скрипку к плечу! — захлебывался от восторга Фельдман, глядя на дочь.

— Ты еще не то скажешь, Миша, когда она взмахнет смычком, — вторила Зина.

— Жду — не дождусь, когда ей позволят перейти от гамм к настоящим произведениям. Представляешь, как она будет играть Чайковского!

— Да. Или вальсы Штрауса. Она сможет выразить их так, что серьезные слушатели, которые ходят в консерваторию, не смогут усидеть на месте.

— Да.

— Да.

И они улыбались друг другу так трогательно и нежно, будто и не было в их отношениях ничего мрачного.

Но такие дни неизбежно заканчивались: расходились друзья, Маша убирала скрипку в футляр, уходила спать в комнату с бабушкой. Зина лежала на своей половине матраса, боясь пошевелиться, не решаясь дотронуться до дышащего рядом человека. Она всей кожей ощущала границу, невидимую черту, натянутую на простыне ровной линией, зайдя за которую она снова будет прятать голову под подушку, чтобы не слышать доносящихся из кухни звуков, чтобы не стараться убедить себя в том, что льющаяся из крана вода — это всего лишь средство утолить жажду, а не способ скрыть красноту заплаканных глаз.

В такие моменты Зина всегда пытается уснуть, но ничего не получается. Она чувствует себя отвратительно: забрала чужое счастье, а своего не нашла. Обычно она мучается несколько часов и забывается лишь под утро некрепким, беспокойным сном, чтобы встать с отекшими пальцами, мешками под глазами и кривой, неестественной улыбкой, призванной убедить окружающих в абсолютном счастье ее обладательницы. Но последний месяц Зина не спит до рассвета: вертится с боку на бок, вздыхает, постанывает, чтобы с первыми лучами солнца резко вскочить и пробежать по коридору до туалета, где ее будут выворачивать приступами безудержной рвоты последствия иногда нарушаемой границы на общем матрасе.

Славочка, милая, билет пришлось сдать. Умер Конушевский (помнишь, тот старый профессор, о котором я тебе рассказывала?). Он готовил тяжелых больных к плановым операциям (проводил с ними разъяснительные беседы, следил за психологическим состоянием пациентов). Его расписание передали мне, и все лето теперь буду работать. Так что приехать не получится. Присылай своего мальчишку ко мне. Такие новости, родная. Времени на длинные письма сейчас, к сожалению, нет. Надеюсь, ты простишь мне эту короткую отписку.

Целую вас. Я.

P.S. А у соседей родилась очаровательная, здоровая девочка. В доме снова визги, пытаюсь творить на работе.

— Здесь сказано «очаровательная, здоровая девочка», но она хромает, и хромала, когда попала к вам. Я хочу знать, что случилось?

Директор интерната пристально смотрит на Гальперина. Да, она прекрасно помнит и эту воспитанницу, и ее родителей. Родителей помнит только потому, что не у многих из обитателей интерната родители были и есть. Дети с нарушениями опорно-двигательного аппарата — в основном отказники. Хотя у той, кем интересуется мужчина, особых проблем не было, как не было и показаний к пребыванию в специальном закрытом учебном заведении. Женщина опускает очки на краешек носа будто для того, чтобы стекла ничего не смогли скрыть за своей толщиной от ее внимательных глаз. Она долго молчит. Потом, приняв решение, спрашивает:

— Почему бы вам не спросить у нее?

— Вы думаете, я пришел бы сюда, если бы мог это сделать? — Влад сердится. Он зол на Алину, так и не позвонившую и не пришедшую на консультацию в «Полиграф», на себя за то, что только вчера обратил внимание на этот постскриптум, на недоверчивую заведующую, которая разговаривает с ним так, будто он несмышленый мальчишка, сующий нос не в свое дело, а не взрослый человек, ученый, ведомый исключительно профессиональным интересом. Да, по поводу исключительности интереса он, конечно, лукавит, но об этом никому знать не обязательно.

— Молодой человек, вы просите меня нарушить закон и при этом позволяете себе хамить, — женщина недовольно хмурится.

«Она выгонит меня и будет совершенно права. Она немолода, она занимает высокий пост, она, в конце концов, сидит в собственном кабинете и не обязана терпеть выпады нервного типа, ворвавшегося к ней на прием без предварительной договоренности».

— Простите, я не хотел вас обидеть. Поверьте, мне действительно очень нужна эта информация. Я гарантирую, что моя осведомленность не причинит ей ни вреда, ни беспокойства.

Директор все еще колеблется.

— Я очень прошу вас…

Женщина берет бумагу и ручку, пишет несколько слов, протягивает Гальперину.

— Идите в архив.

В архиве равнодушная тетка в белом халате читает записку и медленным рыбьим взглядом скользит по полкам, бубнит:

— Щеглова… Щеглова. Нет, не здесь.

— Год рождения какой?

— Семьдесят шестой. Февраль.

— Сейчас. Тут тоже нет. И зачем она вам понадобилась? Вы из милиции? Натворила она чего?

— Нет, — Влад начинает звереть. Он еле сдерживается, чтобы не оттолкнуть неторопливую и неповоротливую служащую и не броситься к полкам самому.

— Нет? — ехидно изумляется женщина, скосив глаза на полученную записку. В ней велено показать то, о чем спросит этот мужчина, а кому, как не органам, следует показывать все по первому требованию?