воспримет это тяжело, и у меня сердце сжимается в черную точку. Я думала, что мы с Сашей проживем вместе до старости и рисовала в голове идеализированные картинки, как сидим старенькими на веранде и наблюдаем за правнуками. Почему жизнь не может быть простой и понятной? Почему она полна сложных решений, которые обязательно заденут других и оставят шрам в сердце?

— Денис, папа… — тошнота усиливается, глаза жгут слезы, — наш папа… провинился передо мной… и мне очень сложно понять его, принять его проступок, и я не знаю, осознал ли он, что натворил. Когда твои друзья поели кроличьих какашек, то они поняли, как ошибались… — тут я хрюкаю от смеха, потому очень живо представила ревущих ребятишек… — потому что им стало невкусно…

Из меня рвется смех, слезы отступают, и я с хохотом сгребаю Дениса в охапку. Перед глазами всплывает картина маслом: стоят три красавца, жуют “конфетки”, замирают и срываются на гневный рев, а на них со стороны снисходительно и красноречиво смотрят девочки в красивых бантиках и молча намекают, что “они же говорили”.

— Лучше бы папа поел кроличьих какашек, чем поцеловал чужую тетю? — серьезно спрашивает Денис.

Глава 27. Огурчики и горчица

— Дениска, — сажусь, когда приступы нашего смеха затихают, — маме и папе очень нужна твоя помощь.

Денис садится по-турецки и хмурится. Как же он похож сейчас на Сашу. Его маленькая копия, и теста на отцовство не надо проводить.

— Мама и папа не просто в ссоре, а в жизненном кризисе. Помнишь, мы тебя учили, что важно себя правильно ввести с друзьями в момент ссоры? Вот мы сейчас с папой испуганы, разгневанные и можем натворить очень нехороших дел в попытке защититься…

Подозреваю, что и Саша сейчас из последних сил сдерживается, чтобы не ткнуть меня мордой в то, что я ему не соперник.

— Мы очень хотим подраться, покидать друг другу в лицо песком… Ладно, я очень хочу драться, кусаться и мне страшно, а от страха мы совершаем большие глупости, которые могут затронуть тебя.

— Сложно… — Денис надувает щеки.

— Очень сложно, а может быть все еще сложнее, если мама и папа не решат быть двумя взрослыми людьми, — слабо улыбаюсь. — Мама твоя очень хочет быть маленькой девочкой и желает спрятаться вместе с тобой под одеяло. Я не хочу видеть папу, потому что я очень обиделась и хочу взять тебя в союзники против папы, чтобы сделать ему больно, но так нельзя поступать. Поэтому… поэтому ты должен побыть пока на нейтральной территории, у бабушки с дедушкой.

— Так…

— Мама должна взять себя в руки и поговорить с папой, а говорить иногда очень тяжело, потому что хочется кричать…

— И кусаться?

— И кусаться, да, — медленно киваю, — а если я буду кусаться, то папа тоже будет… и, возможно, нам стоит покричать и покусаться, но ты видеть этого не должен. Ты захочешь нас разнять, успокоить…

— Я уже хочу. И я не могу, да?

— И в этом нет твоей вины, милый, — поглаживаю его щеку.

— Виноват папа?

— Передо мной, да. Именно в этом нам сейчас и нужна помощь, сынок. Не вини сейчас никого, а порадуйся большому динозавру, побудь с бабушкой и дедушкой. Мы все, я, папа и ты, соберемся и обязательно поговорим, но для этой важной беседы папа и мама должны прийти в себя.

— А я могу позвонить папе?

— Можешь, — медленно киваю, — и никто не запрещает ему прийти сюда и побыть с тобой… Только я предупрежу бабушку и дедушку, а то они…

— Хотят быть твоими союзниками, — Денис задумчиво чешет щеку. — Дедуля так точно.

— Вот и с дедулей мне надо тоже поговорить.

— Ты со всеми разговариваешь…

— Приходится быть и парламентером, — смеюсь я.

— А кто это?

— Этот тот, кто ведет переговоры и обсуждает условия перемирия между двумя сторонами. И очень многое зависит от парламентера, Дениска.

Денис поддается ко мне, прижимается и обнимает. Как же хочется зарыдать сейчас, выплеснуть весь страх, обиду и злость на сына, чтобы он разделил со мной все эти негативные чувства, но нельзя. Ему и так сложно.

— Пала-ра… рем…нтер…

— Пар, — тихо отвечаю я.

— Пар, — повторяет Денис, чуто картавя.

— Ла.

— Ла.

— Мен.

— Мен.

— Тёр.

— Палрамретер, — быстро проговаривает Денис и с восторгом смотрит на меня.

Смеюсь, одариваю его чмоками и щекотками. Хохочет, уворачивается и падает на спину.

— Парламентеру надо с бабулей и дедулей поговорить, — массирую пяточки Дениса сквозь носки.

— Подслушивать нельзя?

— Но очень хочется?

— Да.

— Тогда подслушивай, — пожимаю плечами.

— Тогда не буду, — улыбается, — так неинтересно. Если ты партерламетер, то я бы был шпионом.

— И сдал бы нас папе? — охаю я.

— Я сам себе шпион, — тянется к динозавру и переворачивается на живот. — Иди, мам.

Покидаю комнату Дениса. Папа и мама ждут меня на кухне, бледные и мрачные.

— Твоя мать мне так ничего и не сказала, — шипит папа. — Он загулял, да?

— Да, — сажусь за стол и тянусь к румяным блинчикам.

— Да я его… — вскакивает и садится под моим хмурым взглядом, — понял.

— И что теперь?

Накатывает острое желание завернуть в блинчик соленый огурчик и намазат его горчицей.

— Держите нейтралитет, — перевожу взгляд с мамы на папу, который сжимает кулаки. — Я уже отлично так натворила дел.

Нет, не могу держаться. Встаю, подхожу к холодильнику и выуживаю банку огурчиков и баночку горчицы. Создаю кулинарный шедевр и молча им похрустываю.

— О, господи… — тянет мама и рот прикрывает ладонью.

— Да тут был бы уместен крепкий матерок, — папа круглыми глазами смотрит на меня. — Ева…

— Будем материться после того, как наши подозрения подтвердятся, — слизываю сладковато-горькую горчицу с пальца.

— В прошлый раз ты тоже горчицу ложками лопала, — мама не моргает. — И как быть? — смотрит на отца. — Радоваться или плакать?

— Я не знаю, — отвечает тот. — Можно новости мне постепенно давать? У меня ведь сердце не выдержит такого накала, девочки.

— Корвалольчика плеснуть? — тихо спрашивает мама.