Королева сама правила колесницей, две ее дочери стояли рядом – и эта бриттская колесница смотрелась по-варварски неуместно на улицах такого цивилизованного, чистенького Камулодунума.

– Я хочу видеть прокуратора!

Стражники захохотали:

– Умойся сперва, кельтская ведьма!

– Я Боудикка, королева икенов!

Прокуратор Дециний, самими же римлянами названный Катом, изволил выйти.

– Ты напрасно шумишь, женщина. Земли икенов по закону принадлежат императору Нерону.

– По какому закону?! Их наследую я и мои дочери, пока они не вступили в брак. А после – их мужья!

– Мужья? Это просто. Эй, парни, возьмите этих в жены. Прямо сейчас, здесь же!

– Мама!

– Нееет!

– А эту к-королеву – высечь. Чтобы знала свое место!

Свист бича. До крови закушенная губа. Кровавые брызги во все стороны.

«Андрасте, богиня моя, ты довольна? Ты этого хоте…»

Свист. Ожог удара. Ни стона. Только на грани сознания – всхлипывают девочки, уже не способные кричать.

«Ты получила нашу кровь? Ты обещала… дай!»

Кровавые круги перед глазами. «Дай!»

Чернота.

Падение… вниз, вниз… где нет боли.

– Проклятье! Куда исчезли эти ведьмы?!

* * *

Она может идти. Шаг, другой. Чернота отступает, становятся видны древние плиты, покрытые извивами резьбы.

Древний курган.

Бред? Явь? Уже неважно. Девочки рядом. Они мертвы? Мы в мире мертвых?

Какое это имеет значение… лишь бы Андрасте сдержала слово.

Мрак светлеет, свет сгущается, и – Боудикка смотрится, как в зеркало. Перед ней – она сама? Золотые косы, золотой торквес, гневное лицо.

– Андрасте?

– Иди к нему. Он ждет.

И даже не спросишь, кто. Неважно. Тот, кто сдержит слово, данное богиней. Кем бы он ни был.

Облик Андрасте меркнет, и за ним становится виден круглый зал кургана. Ни факелов, ни светильников – лишь синий свет от глыб сланца. И еще – от синих узоров, которыми покрыто тело нагого мужчины, стоящего там.

– Зачем ты пришла, женщина? Этот путь для мужей.

– Этот путь для тех, кто сражается против римлян!

– Ты будешь биться? – Марх чуть щурится.

– Я поведу войска! – вскидывает голову Боудикка. – Войска, которые уничтожат чужеземцев!

Мы растопчем их! Мы освободим наш край от их позолоченного ярма!

Марх хищно улыбается, вытягивает руки:

– Иди сюда… – голос звучит против воли хрипло, но это не любовь, а чувство несравнимо более сильное: взаимная ненависть.

Боудикка вкладывает руки в его ладони. Огнь охватывает тело королевы – словно в миг высшего любовного наслаждения. Потребуй сейчас этот синетелый, чтобы она отдалась ему, – она сделает это с радостью, но… но им обоим нужно большее. Утоление не любви, но мести.

Ненависть – это тоже страсть. И она роднит сильнее.

Глаза обоих горят от вожделения. Но не на брачном ложе быть ему утоленным – на полях сражений. Не стонам любви – стонам смерти раздаваться. Экстазом убийства изогнуться Прайдену, словно женщине под мужем.

– У тебя будет войско, моя королева!

Ждал и жаждал я дня победы, и явилась Победа ко мне.

Бей и жги! Режь и рви!

Жница живых, собери свой урожай.

Жрица смерти, смети римлян как солому.

В огне корчатся священные рощи наши – так пусть крики римлян будут громче треска вековечных дубов.

Кровавые пятна расплываются на белых одеждах друидов – так пусть реки наши потекут кровью врагов.

В крови ты пришла ко мне – так возьми жизнь римлянина за каждую каплю твоей крови.

Стань смертью, Боудикка. Будь не женщиной, но ужасом!

* * *

Словно чудища преисподней, они выходили из курганов – воины, оплетенные синими узорами.

Словно ожившие мертвецы, стряхивали они землю, запутавшуюся в их космах.

Словно из котла, куда кидают трупы воинов, чтобы заставить их биться вновь, шли они – забывшие человеческую речь.

Бессмертным смертникам не нужны слова.

Она шла первой.

Красная среди синетелых. Окровавленная среди неживых.

Ни торквеса, ни плаща с золотой брошью. Она больше не королева. Она больше не человек.

И ярче любого золота сверкал водопад ее отчаянно-рыжих волос.

Завидев их, недобитые племена востока собирались в битву. Так же молча. Икены, катувеллауны, кто там еще…

Молча приближались к Камулодунуму.

…говорят, на морском берегу находили стволы деревьев, похожие на отрубленные руки и ноги.

…говорят, алое пятно появилось в море и не исчезало, хоть волны и ярились.

…говорят, в театре гуляет эхо криков.

…говорят, в храме Клавдия слышны стоны.

…говорят.

Уже говорить можно, что угодно. Город уже осажден. Уже не вывести женщин и детей.

Уже вернулись гонцы, посланные к прокуратору. Вернулись с подмогой, а как же! Двести легионеров. Двести – против тысяч.

Уже никто из живых не поможет против этих, восставших из могил.

Никто из живых.

Но ведь он здесь – тот, кто при жизни был человеком, но умерев, стал богом. Ему, Клавдию, божественному Цезарю, возведен храм.

И он защитит Камулодунум!

…потому что больше этому городу не поможет никто.

Она выехала вперед на колеснице и – заорала, раздирая в кровь углы рта.

Волна ярости обрушилась на беззащитный город.

Ни меч, ни доспех не помогал – бритты задавливали числом.

Водоворот человеческих тел поглощал новые жертвы.

Здесь не бились – здесь затаптывали. Здесь не сражались – здесь рвали зубами. Здесь не нападали – здесь перегрызали горло и пили горячую кровь.

И только храм Клавдия еще держался.

Он высился над гибнущим городом, словно корабль в бурю, когда моряки вверяют свои судьбы лодкам, надеясь избежать смерти – и лишь быстрее попадая в разверстую пасть моря. Но корабль – не шлюпка, его не перевернуть одним шквалом, он будет тонуть долго и величаво.

Храм оборонялся долго.

Целых два дня.

Город горел.