узурпатора, позволяло ему надеяться на весьма сладкие сны. Что до Мограбина, то он, наверное, спал лишь вполглаза. Заснув далеко за полночь, колдун встал до зари и покинул караван-сарай еще прежде открытия городских ворот.

В тот день он вернулся раньше обычного.

«О, Бирминван-шах, — весело сказал Мограбин, — вот бы ты позабавился, кабы побывал в диване вместе со мною и узнал, о чем там шли разговоры! Я подслушал, как четыре визиря, которые от страха забыли о взаимном недоверии и скрытности, прежде чем рассесться по местам, делились друг с другом своими снами. Совпадение ночных видений не только напугало их, но и привело в полнейшую растерянность… Они подозвали к себе главных законников и по секрету поведали о случившемся. Сановники поразились до глубины души. Не поверить сокрушенным и подавленным визирям они никак не могли, ведь чуть позже явились эмиры-военачальники и чуть ли не слово в слово воспроизвели те же рассказы. Видел бы ты это собрание: сто человек, включая стражников и мелких придворных, разбились на группки и шептались только о снах и Накаронкире. Этот дух любит внушать страх, и никто не позволил ему удовлетворить свою страсть лучше меня. Наконец первые лица собрания, а также старейшие члены дивана, посовещавшись за закрытыми дверями, согласились исполнить волю Накаронкира, который столь доходчиво сумел ее разъяснить… Тут объявили, что царь плохо себя чувствует, но каждый понял, что Небо не оградило и его от прихотей ночного духа. Все опасения, кроме того, что внушил им грозный Накаронкир, испарились, и трем избранникам поручили объявить узурпатору, что он должен незамедлительно отдать приказ о розыске Бирминван-шаха и его возвращении на престол… Я последовал за ними. Если бы не ночная встряска, несчастный оказал бы посланцам дивана плохой прием. Однако какая скрытность, какое лицемерие! С палеными волосами, с ожогами на лбу и ладонях, в общем, с очевидными свидетельствами встречи с Накаронкиром, этот негодяй невероятно терпеливо, ничем не выдав своего страха и смятения, выслушал чужие истории, а затем обратился к собравшимся с речью.

„Я принял бразды правления царством, — сказал он, — полагая, что Бирминван-шах в силу молодости и неопытности не сможет удержать их в руках. Я рассчитывал передать трон царевичу, когда возраст и мой пример подготовят его к исполнению долга государя. Бежав, он скрылся от моих добрых намерений, но, поскольку Небо знает его лучше, чем я, и полагает, что он в состоянии править Персией, я готов сложить с себя бремя, которое возложил на свои плечи в его же интересах. Пусть Бирминван-шах узнает, что, применив силу, дабы принять дела государственные из его слабых рук, я приложу еще большие усилия, чтобы восстановить его на троне. Повелеваю, — продолжал лицемер, — объявить во дворце траур и пост. Пусть они продлятся до тех пор, пока не найдут Бирминван-шаха, коего я желал заместить во время его отсутствия, и только. Пусть объявят мою волю по всему городу и по всей стране и пусть назначат вознаграждение тому, кто укажет, где скрывается царевич. Таков был замысел мой до того, как вы сообщили мне о ваших ужасных снах, от которых самочувствие мое еще больше ухудшилось. Предупредите диван: я поднимусь с постели лишь для того, чтобы вместе со всеми подданными надеть траур. И дабы выразить мою глубочайшую печаль, траур мой будет строжайшим: я обрею волосы и бороду и не позволю им отрасти, пока не увижу нашего законного государя на троне{311}. До тех пор я удаляюсь от дел и препоручаю их визирям“.

Вот, мой дорогой царь, — сказал отцу Мограбин, — последний штрих к портрету узурпатора, которого тебе предстоит покарать. И обрати внимание, как ловко он пытается скрыть от народа следы огня! Он даже не боится остаться без бороды! О, это великий злодей! А теперь успокойся и предоставь народ самому себе. Пусть он поволнуется, пусть возжелает тебя и, сгорая от нетерпения, поджидает у всех ворот. И, когда страсти накалятся и раздастся первый крик во славу Бирминван-шаха, я одолжу тебе коня, которого ты оставил мне в залог. Ты появишься верхом, красиво одетый. Илаг Кадахе, мой негр, станет твоим главным евнухом, а я — твоим покорнейшим слугой. Потерпи еще дня четыре, это нетрудно, потому что я готов служить тебе и удовлетворять любые прихоти. Время есть, опасность миновала, да и твоя будущая жена по-прежнему чиста и невинна».

Отец позволил чародею делать всё так, как тот считал нужным, и на пятый день колдун усадил его, одетого в накидку паломника, на белого с черной гривой коня и вывел из столицы через одни ворота, а ввел через другие, но уже на том самом черном коне, на котором Бирминван-шах бежал после переворота.

Красивые и в то же время скромные платье и чалма заменили накидку паломника. Илаг Кадахе и колдун шли, соответственно, справа и слева от коня, держась за его круп.

Все, кто замечал отца, простирались ниц, городская стража пришла в замешательство, толпа прибывала, и под крики «Да здравствует Бирминван-шах!» родителю моему пришлось укрыться в доме одного эмира.

Возгласы эти донеслись до дворца, где заседал диван. Узурпатор, чьи ожоги стали менее заметны, вскочил. С непокрытой головой, без бороды, босиком, он, опередив всех визирей и эмиров, помчался к царевичу, дабы на коленях умолять его вернуться на трон{312}.

Когда Мограбин, это чудовище, продолжая проклинать лицемерие, убедился, что кровь виновных пролилась, он сделал вид, что ничуть не беспокоится о дальнейшей судьбе моего отца. Ты, мол, твердо сидишь на троне, моя помощь тебе больше не понадобится, я уезжаю, вспомни обо мне, когда у тебя родится сын, и не забудь, что он принадлежит мне. Это плата за мои услуги, я много трудился и устал, в старости мне понадобится поддержка. Воспитывай его как подобает, чтобы, проводив меня на тот свет, он стал твоей опорой. С этими словами чародей забрал черного коня и исчез. За делами своими и развлечениями отец не задумывался о том, какую сделку заключил, и пожалел о ней только после моего рождения.

Он сам потом признавался, что разрыдался, поняв, что совершил ужаснейшую ошибку: несмотря на пылкие речи Мограбина против лицемерия, поклялся передать этому магу, которого в глубине души считал злым и коварным, первый плод своей любви к дорогой Лаиле.

Родитель мой не мог удержаться от слез всякий раз, когда брал меня на руки, и мать поначалу принимала это за выражение нежных чувств, а потом