Но год от года количество городов, в которых ещё оставались живые негосударственные самодеятельные молодёжные, студенческие театры и театры-студии, стремительно сокращалось. Закрывались и исчезали театры, которые существовали при вузах и Домах культуры. Множество неприкаянных актёров мыкались, метались из города в город в поисках артистической работы. Только некоторые, только единицы, только самые обласканные вниманием региональных властей театры-студии получали государственный статус и выживали.

Погибали и фестивали. Мы могли получить приглашение на какой-то из них и следом уведомление с извинениями о том, что фестиваль отменён или перенесён на неопределённое время.

Через некоторое время, а на самом деле довольно быстро, я понял, я признался себе, что поездки на фестивали никакого практического смысла не имеют и не несут. Все те поездки я понял просто, как радость и возможность потешить самолюбие. Мы знали на фестивалях всех, все знали нас. Никто от театра «Ложа» уже к пятому или шестому фестивалю ничего не ждал. От нас хотели того, что им понравилось в момент появления театра «Ложа», а наши новые работы никого особенно не интересовали.

Московские критики и театроведы, которые действительно интересовались тем, что происходило в театральной провинции, сами приезжали к нам в Кемерово на любую нашу премьеру. Да! Достаточно было оповестить знакомых театроведов, и они брали билеты и прилетали. Вниманием театральных теоретиков и пишущих о театре представителей новой волны, наших ровесников и тех, кто искал и жаждал свежего дыхания театральной глубинки, мы были не обделены. Наоборот. Мы чувствовали к себе пристальное внимание и интерес со стороны столичного театроведческого сообщества. Мы получали по несколько приглашений в год и из-за границы. Но кемеровский родной зритель как был к нам холоден, так и оставался.

Успех «Титаника», который мы смогли за год сыграть аж двадцать раз, больше не повторился. Никакие успехи и достижения театра «Ложа» за пределами Кемерово и даже за пределами страны, никакие статьи про нас в центральной прессе не могли произвести значительного впечатления на наших земляков. Они были убеждены, что ничего хорошего местные ребята сделать не могут.

– Какой театр? Куда ездили? Что они там получили? Не может быть! Что вы такое рассказываете?! Да бросьте! Я же их знаю!.. – звучало в наш адрес.

И с этим ничего невозможно было сделать.

Мы мужественно продолжали совершать уличные акции тотального перманентного театра. Но мы это делали скорее для себя. Мы сами себе доказывали, что не отступаем с творческих рубежей, мы современный и актуальный театр, и мы будем настаивать на том, что творчество и искусство может жить в любой, даже самой равнодушной и невосприимчивой среде.

Те зарубежные фестивали, на которые нас приглашали и на которых мы имели неизменный успех, мы все отчётливо понимали просто как удовольствие и награду за упорный труд. Никаких иллюзий у меня не возникало. У ребят тоже.

Приглашали нас за границу только со спектаклем «Мы плывём», который для нас был позавчерашним днём. Мы играли его в богатой австрийской буржуазной провинции на фестивале для людей, которые между горными лыжами и гольфом хотели посмотреть что-то забавное. Нам аплодировали, благодарили, но после спектакля, на вечеринке, просили спеть что-то русское и научить их танцевать «Калинку-малинку». В Бельгии было то же самое, только без горных лыж. На фестивале в Южной Корее, исполняя спектакль для безмолвных зрителей, мы поняли, что могли бы и не играть ничего вовсе, а просто простоять или просидеть час на сцене – и эффект был бы тот же, что от весёлого и яркого незамысловатого нашего спектакля.

Фестиваль в южнокорейском городе Чхунчхоне, который имел статус всемирного фестиваля самодеятельных театров, стал последним, на который я съездил со своим театром. В том безобразном и небоскрёбном городе было всё чужим – от непонятной еды, которую нужно было есть железными палочками, а мы к тому времени и деревянных японских ни разу не видели, до отсутствия кроватей в гостинице, в которой на тёплом, почти горячем полу нужно было спать только на матрасике, чаша моего ощущения бессмысленности поездок на любые фестивали переполнилась.

Там, в Чхунчхоне, я видел спектакль ирландского театра, в нём два очень хороших актёра пару часов очень страстно говорили друг с другом на ирландском языке, сидя в инвалидных креслах. Минуте на десятой того спектакля случился технический сбой, и перевод на корейский и английские языки, тот, что шёл бегущей строкой над сценой, отключился. Совсем. И больше не восстановился. Но ни один корейский зритель не проявил по этому поводу никаких переживаний. Все сидели как сидели. Никто не подал голоса, не побежал выяснять или кого-то информировать о случившемся. Все сидели, слушали совершенно непонятный язык и смотрели на двух статично сидящих на сцене актёров. После спектакля зрители аплодировали минут десять.

Мы исполняли наш бессловесный, понятный ребёнку, и весёлый спектакль также в мёртвой тишине огромного зрительного зала. Из-за этой гробовой тишины ребята сыграли спектакль на семь минут быстрее. Им очень хотелось скорее закончить и сбежать со сцены долой с корейских глаз. Когда они закончили и ушли со сцены, не прозвучало ни единого хлопка. Ребята забежали за кулисы, а в зале висела прежняя гробовая или склепная, жуткая тишина. По идее, им надо было идти на сцену кланяться. Но там не было аплодисментов. Я глянул в зал в щёлочку, и увидел сотни зрителей, которые внимательно разглядывали программки спектакля.

Вдруг к нам подскочил местный работник фестиваля, весь в чёрном, держа программку в руках. На плохо понятном английском языке он, вежливо поклонившись, обратился ко мне. У меня на шее висел золотой бейдж руководителя.

– Простите, – сказал он улыбаясь, – в программе написано, что спектакль идёт шестьдесят минут. Он шёл пятьдесят три минуты. Он закончился?

– Да, он закончился, – ответил я.

– Тогда можно я пойду и скажу зрителям, что он закончился?

– Куда пойдёте? – не понял я.

– На сцену, – ответил он улыбаясь.

– Зачем? – совсем не понял я.

– Чтобы сказать, что он закончился, – повторил он. – Это нормально, сэр.

– Конечно!

– Спасибо, сэр!

И тот человек в смокинге мелкими шажками побежал на сцену, держа руки прижатыми по швам. Он выбежал на самую середину, остановился, церемонно поклонился, что-то сказал, публика сразу, как по команде, захлопала вся разом, а он снова поклонился, бегом вернулся ко мне и поклонился.

– Можно идти к зрителям, сэр! Они очень довольны.

В тот момент я решил, что с фестивалями пора заканчивать.

После триумфа «Титаника» в Екатеринбурге мы почти сразу приступили к работам по строительству и оборудованию обещанного мною ребятам бара в нашем театре. Ни у кого разрешения мы брать до поры не стали. У нас были серьёзные опасения.

Бар не был неким театром со сценой, амфитеатром и несколькими старыми прожекторами. Бар – это был бар. Любой человек в руководстве политеха сразу понял бы, что мы задумали сделать его не из большой любви к искусству, а с совершенно другой целью.