Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет… В тот раз не взяли его. Дома был… И чемоданчик свой он у нас оставил. «Пускай, – говорит, – до времени побудет». Его на заводе арестовали. У него там дружки между рабочими были, ну, они, конечно, все за революцию толковали, а один возьми да выдай… – сказал Ухо.
– Мы его после пришили, шкуру. Ну да что ж, когда поздно уж было, – мрачно добавил Жук. За столом все замолчали.
– Мы Конраду передачу носили… А раз пришли – все… Нету его, помер… – тихо сказал Ухо, и его скуластое лицо сморщилось.
– Не помер, а забили… – снова резко уточнил Жук. – Ну, да за нами не пропадет! Посчитаемся… – угрюмо добавил он со своей неприятной, хищной улыбкой.
«Этот посчитается…» – отводя от него глаза, подумала Мышка и, оглядев пустой стол, всплеснула руками:
– Ой, да что же я! Обещала пир горой, а ничего не поставила. Леня! Вот хлеб, порежь скорей!
Она побежала в комнату и вынесла оттуда завернутый в лопух большой кусок сала.
– Вот же сало! Леня привез! Большущий кусок! Ешьте вволю! Берите, мальчики! – весело говорила Мышка, нарезая розовое, просвечивающее насквозь сало аппетитными кусками. – Корочка мягкая-мягкая! Кто хочет с чесноком?
У Динки потекли слюнки, но она тут же одернула себя:
«Не буду есть сало. Он привез, а я не буду. Пусть знает, что мне теперь ничто не мило…»
Когда все с аппетитом принялись за еду, Мышка удивленно посмотрела на сестру:
– А ты почему не ешь?
– Меня тошнит, – делая брезгливое выражение, сказала Динка.
– Ну вот! Еще бы не тошнило! Хоть бы ты сказал ей, Леня! Ведь она с самого утра отправляется на подножный корм и ест все, что попадется под руку. И щавель, и какую-то кашку, и заячий лук… Ну сколько ты этого луку сегодня съела?
– Ничего я не ела… Я даже забыла, что он существует, – огрызнулась Динка и мысленно обругала сестру: «Дура несчастная. Леня может подумать, что у меня никакого самолюбия нету… и никакой обиды. Пошла, наелась заячьего лука, запила водичкой, и все прекрасно. Но как бы не так…»
Динка бросила мельком взгляд на исчезающие куски сала.
«Съедят, все съедят… Хоть бы припрятать себе кусочек. Я с самого утра ничего не ела, не шутка все-таки… И вообще сало – это жалкая месть… Я лучше что-нибудь другое придумаю…»
Динка небрежным движением и с равнодушным лицом потянула к себе самый большой кусок сала. Но он оказался не до конца отрезанным, и за ним потянулся весь кус… Леня поспешно схватил нож и, отрезая Динкин ломтик, взглянул на нее посветлевшими глазами. Сердце у Динки упало, щеки обдало жаром, как будто к ним поднесли горящие головешки.
«Ну, – подумала Динка, глотая неразжеванное сало без всякого вкуса, – я же тебе отомщу. За все отомщу! Я бы и сейчас могла встать, подойти к перилам и посмотреть на дорогу… А потом вздохнуть и сказать: „Что это так долго не едет Хохолок?“ Нет, не буду… Он сразу поймет, что я назло», – прислушиваясь к разговору за столом, мучительно соображала Динка.
– У каждого человека свое прозвище… – спокойно говорил Жук. – Вон она, – он кивнул на Динку, – Жуком меня зовет… А Ухо зовет ее Горчицей, потому как она ему на базаре предложила один раз: «Пойдем, – говорит, – я тебе намажу хлеб горчицей…»
– Стой, стой! Я сам расскажу! – хлопая Цыгана по плечу, заторопился вдруг Ухо. – Никто небось с их не знает, с чего это дело пошло… – сияя расплывшимся в улыбке лицом и дергая себя за ухо, за которым белел продолговатый шрам, растроганно сказал он. – Никто не знает.
– Я знаю… – сказал вдруг Леня и посмотрел на Динку.
Но она даже не улыбнулась и только значительно сказала:
– А Жук зовет меня ведьмой…
– Еще бы не ведьма! – расхохотался Жук. – Как она тогда в лесу вызверилась на меня! Чистая ведьма! Несмотря, что кровь у ей текет…
– Кровь? – с ужасом переспросила Мышка.
Брови Лени дрогнули, в глазах мелькнула какая-то догадка.
– Кровь, кровь… Испугались! Ну я же говорила вам, что упала с дерева и разбила голову, – всполошилась Динка. Жук бросил быстрый взгляд на Ухо.
– И ты еще путешествовала куда-то в лес с разбитой головой? – недоверчиво спросила Мышка.
– Ну, говори… – чуть-чуть поднимаясь, сказал Жук.
Глаза Уха, как затравленные зайцы, метнулись в разные стороны, он вынул изо рта недоеденный хлеб и придвинулся ближе к Цыгану.
– Голова, голова!.. – в испуге закричала Динка. – Надоело мне двадцать тысяч раз говорить про одну и ту же голову!
– Ох, не кричи так! Тебя же в экономии Песковского слышно! – прикрывая пальцами уши, засмеялась Мышка.
Грозу пронесло. Но гости уже вспомнили про Иоську и начали прощаться.
– Приходите еще! – ласково приглашала их Мышка.
– Придем как-нибудь… Часто-то нам нельзя. А вот вы приходите! – пригласил Леню и Динку Жук. – Вы не думайте, у нас и квартира есть, и лампу мы зажигаем!
– Да где ж это все? – недоумевала Динка.
– А вот придешь – увидишь. Мы в этот раз не потаимся. От своих таиться нечего! – прощаясь, сказал Жук.
Когда гости ушли, Мышка задумчиво сказала:
– Жалко мальчишек… И плохие они, и хорошие – всё вместе!
– Плохое с них нужно соскребать лопатой, а хорошее само заблестит, – сказал Леня.
– Все равно, какие б они ни были, это родственные мне души, – заявила Динка.
Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут проверяться полицией, она писала коротко:
«Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит. Приеду – расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите телеграммы».
Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое сидели в тягостном молчании.
– Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход, – сказала Мышка.
– Я думаю, мама все сделала в этом отношении. В Самаре много старых товарищей, – старался успокоить сестер Леня.
– Конечно. Мама не уедет так… – подтвердила Динка.
Мышка глубоко вздохнула:
– Тюрьма – это тюрьма… Как сказал этот Жук? В тюремной больнице не лечат, а калечат…
Разговор перешел на «гостей из леса», как называл их Леня.
– Да! Я ведь все-таки ничего не знаю, где ты их нашла, Динка? Особенно вот этого черного, с белыми зубами. В его глаза прямо страшно смотреть.
– Да, этому Цыгану в зубы не попадайся… Видно, жизнь у него была не сладкая, вот и ненависть лютая.
– Чепуха, – сказала Динка. – К своим он очень добрый, а врагам так и надо!