В других — сердца были мертвы.

К нелюбимым неохотно возвращались,

А в мыслях ворошили образ иной,

С кем когда-то горестно расстались,

А отпечаток от поцелуя на губах был все еще живой.

Неужели судьба-разлучница сама посудила,

Кто должен был с кем остаться?..

Да только у души она не спросила,

Как тяжело ей будет прощаться.

«Могу ль я не любить тебя?

Могу ль я не грезить о тебе?

Когда другую я влюбил в себя, загубя,

А глаза любимой до сих пор ношу в себе.

Ты одна стала живой мечтой,

Ты одна зажигала звезды во мне,

Увел бы я тебя за собой,

И не дал бы угаснуть твоему сердцу во тьме.

Тебя не видя, — я умирал,

Тебя не слыша, — я задыхался,

Я, как в пустыне, без тебя засыхал

И на мелкие части разбивался.

Но ты так и не полюбила,

Была предана другим мечтам.

И сердце мое разбила

Так больно, так метко и напополам!

Как красиво пишет отец! Как проникновенно!

Перечитываю последние четыре строки, перемежая чтение слезами, и с глубокой печалью ещё раз взглядываю на их совместную фотографию. Как отец любил Марию! Любовь отверженного, любовь преданного!

Затем отец посвящает целых три листа своему сыну, подробно-подробно наполняя его размышлениями о том, как все сложилось бы, если бы он знал о его существовании раньше. Написанные строки пересыпаются бесконечными «Простите, дети, простите, родные» и заканчиваются так: «Сколько разбито жизней моей ложью… Не повторяйте моих ошибок. Никогда».

Страница 16

«Милана, ты у меня уже такая взрослая. Скажи я раньше обо всём, поняла бы ты меня? Ты была бутоном, на котором ещё не исчезли капельки росы. Простишь или нет — твой выбор, но ты даже не сможешь себе представить, каким счастливым может сделать меня твое прощение…

Знай, что:

«Тебя не видя, — я умираю,

Тебя не слыша, — я задыхаюсь,

Я, как в пустыне, без тебя засыхаю

И на мелкие части разбиваюсь…»

И завершающая страница 17, которая в отличие от цвета бумаги других, кажется свежей и вот-вот написанной.

«Увидев свою дочурку тогда на сцене, я не захотел больше терять её.

И желая видеть вновь и вновь, поджидал и подстерегал тебя везде… но не решался подойти.

За своих детей я готов отдать всего себя и всю свою кровь!»

Больше часа я сижу, глядя на все кусочки, сложенные воедино, витая от одного к другому, как и по воспоминаниям, плаваю по всему прошлому, пока не достигаю уяснения всех пробелов, бывших для меня непонятными. То, как отец с отношениями опекунства порой относился к Марии, всё еще подсознательно оберегая её, как бы это делали её родители, то, с какой злостью он отнесся к Джейсону, встретив его вместе со мной, говорящей о его чувствах незарубцованной раны… То, как меня охранял, не давая свободы, то, как хотел заменить отца и Джексону, и Питеру, как хотел сделать так, чтобы они не чувствовали того, что чувствовала его возлюбленная, их мать, которую тоже бросили… То, как он мучился от несчастной любви и был холоден ко всем… Разрозненные кусочки семейной головоломки собираются воедино.

Я переживаю те самые горькие минуты, когда человек осознает, насколько неоправданной была вымотавшая его обида. Изредка рыдания сотрясают мое тело.

Боже… Папа! Как же он жил все это время? Переменив ногу, опустив голову, я смотрю, как капают капли на мою руку, держащую лист со стихом. Все его попытки объясниться были отвергнуты мной, я укрощала любые встречи с ним, любые разговоры, пропускала мимо глаз сообщения, твердившие одно: «Выслушай меня, прошу тебя». Я была слепа. Я так ошибалась в нем.

А ведь его предположения оказались правдивыми. Скажи он мне раньше, я бы не приложила бы ко всем словам столько понимания, сколько приложила сейчас. Мне так хочется обнять его, сказать, как я люблю его и поблагодарить его за то, что он поделился самым сокровенным… Как мне жаль, что он столько лет страдал… Жаждал понимания, но все набросились на него с осуждениями, отчасти неоправданными, и ни одна душа, ни одна, не послушала его душу. Он стал изгоем, усеянным проклятыми словами с ног до головы. Отверженный миром… и с разбитым сердцем он скитался, и никто не подбрасывал ему соломинку надежды о прощении. Когда человеку невозможно зацепиться за то, что возвышает его и вытаскивает из подземелья, то душа такового не всплывает на поверхность.

Я бы побежала к нему прямо сию секунду, я бы припала к нему и кричала, громко и отчетливо: «Прощаю, папа, прощаю за всё. Обними меня и не бросай больше!» Не уняв свои порывы, я вскакиваю и, подчиняясь моменту, беру сумку и, сделав шаг вперед, осознаю, что время для встреч неподходящее и своим поздним визитом я до инфаркта напугаю отца. В плену нахлынувших чувств я обещаю себе: «Завтра, после возвращения Джексона домой, я сделаю это. Завтра. Прямо завтра. А по времени уже и сегодня. Я побегу к отцу и сделаю его таким счастливым». Нам столько всего с ним нужно ещё обсудить. Представляю, как мы будем без умолку говорить о моей книге. Я же буду на месте Питера. «На том месте, на котором мечтала побывать». И мы с папой, наконец, сблизимся душами. Я такая счастливая, я обрела того, о ком писала. И будто мой отец — Николо, вышедший из страниц моей книги.

Забыв о несчастном прошлом, полная надежд на счастливое будущее, я засыпаю в обнимку с письмом. И мне снится, как я, хохочущая, улыбчивая до ушей, взмываю вверх на качелях, со всей силой раскачиваемых папой, и слышу, как он по-доброму смеется на мой смех и произносит через каждое слово: «Моя крошка, дочурка!»

Глава 70

Джексон

Вечер.

Вышедший из темницы, как узник, лишившийся своих цепей, дышит полной грудью, сладко впивая вольный воздух. В кошмарной ночи я постиг кипения жизни по ту сторону. И, пережив те минуты, уже по-другому смотришь на мир. В такие секунды свободы хочется только жить и дышать.

Идти широким шагом и думать… Что может быть приятнее? Странное существо человек — ему нужно побывать в самых ужасных условиях, оказаться в болотной топи, в миллиметре от края бездны, чтобы начать ценить жизнь. Я вздыхаю и не могу надышаться. Как же вольно! Как же хорошо дышать! Улыбаюсь всему: слабому солнечному закатному лучу света, ветерку, обдувающему горячее лицо, идущим навстречу прохожим, цветочнице, булочнику, детям, играющим