Теряясь, я чувствую прикосновение его морщинистой руки к моей руке под трогательные слова раскаяния:

— Я прочту, я… — Я не могу собраться. Не только сильна во мне боль, но и сильны сомнения. Он пытается всеми силами вырвать из меня слова для пополнения в нем чувства надежды.

В его зрачках — ожидание. Ожидание моего прощения.

— Миланка моя… — Я не знаю, куда деть свои глаза, разметавшиеся от волнения. — Ты меня прости…шь… дочурка?

«Да. Да. Да. Я простила. Я все простила. Я отторгла обиду от сердца. Отец нужен. Отец нужен мне. Я нуждаюсь в нем».

Раскрыв рот, пытаясь выразить то, что сказала душа, меня сбивает вызов телефона. Я автоматически достаю и прикладываю нарушителя беседы к уху, ничего не говоря и не отвечая. Смысл наполненных счастьем речей Анхелики долетает до меня урывками:

— Миланочка, мы ждем тебя! На столе все готово. Мэри не сядет без тебя. — Что-то промямлив, я убираю средство связи.

Пребывая еще в каком-то забытье, ко мне возвращается самообладание, как только отец начинает кашлять, и я тихонько и неохотно с горьким сожалением прощаюсь:

— Мне пора…

Мимолетно мы задеваем друг друга глазами.

— Позволь тебя проводить. Я не сказал самого главного. — В нем не утихает волнение.

С опущенными глазами я мотаю головой в стороны, но чередующиеся во мне любовь и ненависть не дают ему ни положительного, ни отрицательного ответа. Я глуха к его покаянным мольбам о прощении.

— А мы, а мы еще встретимся, дочурка? — с каким-то отчаянием и взглядом, полным глубокой безнадежности, выдает так и не получивший ответа, которого он так ждал, так долго ждал. За сверкнувшими стеклами очков в широко распахнутых его глазах набухают слезы.

Я шепчу на выдохе:

— Да… д-а…

Дрожащей рукой, которая держит письмо, я кончиком мизинца поправляю волосы и ухожу в другую сторону, разрывая сплетение моих и его глаз, побоявшись, неизвестно чего, сказать, что во мне нет ненависти к нему, и я хочу, чтобы он остался в моей новой жизни. Корю, пеняю себя, что не смогла выразить то, что стоило… то, что чувствовало сердце, а затворник в душе своей в беспомощности своего тягостного положения проникает в мою спину, пока я не скрываюсь в вечерней призрачной дымке уходящего лета и в свете медленно разгоравшихся уличных фонарей.

* * *

С порога меня встречает детский восторженный лепет нарядной именинницы в пышном белом платьице, одевающей мне на голову бумажный колпак, на котором нарисованы воздушные шары и мультипликационные персонажи. Все еще потерянная, унесенная в мыслях, я не могу совладать со своими эмоциями, а в голове стучит отцовское: «Дочурка». Наша беседа, наша встреча, проникнутая нежностью, как отрывок из моей мечты. Доброта сердец сблизила нас. И если еще совсем недавно злобой жгло мое сердце, то сию секунду я ощущаю любовь к отцу. «Прощать, чтобы помнить только минуты, полные счастья», — писала я в книге.

За столом, уставленным домашними яствами, я, занятая иными мыслями, изредка роняю фразу-другую, сосредоточив думающий центр только на том, что же несёт в себе письмо. От нетерпения прочесть нацарапанное рукой отца, мозг придумывает варианты содержания написанного.

Вернувшись в своё уединение, когда на дворе уже за полночь и человечество видит десятый сон, я, будораженная, стоя под лунным светом, льющимся через москитную сетку окна, нетерпеливо одним взмахом достаю предмет своих дум, пропитанных любопытством и волнением. Внутреннее интуитивное чувство, обостряющееся в подобные моменты, подсказывает, что сокровенная суть мыслей, писаная рукой человека, изменит мою жизнь, произведет со мной то, что либо ввергнет меня в очередное болото перекручивающихся драматических обстоятельств, несущих новое семя для подпитывания нынешних страданий, либо откроет глаза на то, чего я раньше не замечала или делала всё, чтобы не замечать. Верчу, кручу конверт, хранящий следы от неоднократных изгибов, будто отец с ним все это время ходил, засовывая в карман. Ещё раз оборачиваюсь на дверь, чтобы удостовериться, что та плотно закрыта, словно у меня состоится тайное свидание, при проведении которого нельзя нарушать покой. Одолевает страшное волнение, отзывающееся судорожным сокращением мускулов живота, похожее на то, когда взлетаешь куда-то ввысь на самолете или поднимаешься на высоту; биение сердца сливается с ударами часов. Послание, предназначенное мне, так сильно жжет руку, как медуза, дрейфующая у берега моря, пригоняемая ветром после шторма, и шевелится, как живое, будто рука папы, сжимающая мою руку, и время от времени мне слышится этот отцовский голос, корнями пущенный в строки. Меня еще немало минут оттаскивают от него напрочь противоречивые и тревожащие догадки, позволяющие моим оробевшим пальцам то отложить его в сторону, то спрятать под подушку и забыть про него до утра, то снова забросить в самое дальнее место в сумке. Что меня останавливает его распечатать, оголить наружу повествование с единственно верной экспозицией, той, что не была, вероятно, мне известной? Что за колебания моего разума? Или я чего-то боюсь?

Моё внимание без малого пять часов поглощено только им. Разуму не забыться сном, пока дремавшие глаза не проглотят через себя текст. Сжав волю в кулак, я все-таки вскрываю конверт, с такой силой, что непреднамеренно рвется его правой угол, с двумя последними буквами моего имени. Отбросив наружное белое порванное покрывало письма, вытаскиваю с десяток на ощупь листов, вложенных в него, на край стола. Скользнув по первой странице напряжённым взглядом, по заголовку «Для дочери», я принимаюсь читать с какой-то ненасытностью, нетерпеливо перелистывая шуршащие листики, исписанные то ровным, то стремительным почерком; каждое слово выжигается во мне.

Такое письмо-откровение получаешь один раз в жизни.

В нижнем правом углу на всех листках написан номер страницы.

Страница 1

«Моя любовь, моя жизнь, моя дочурка. Хотел я сказать тебе в глаза то, что написал, но сделать этого у меня не получилось. То ли трус я, то ли под опылившим меня страхом, не подтолкнувшим к личному с глазу на глаз разговору с тобой, о неизвестности твоей реакции на то, в чем я хотел признаться, я не смог.

Но… сердце мое посчитало, что предаваться откровенностям следует тогда, когда всё для этого созреет. И эти минуты наступили».

Страница 2

«Любовь, Милана, такая непредсказуемая вещь. Никто не знает, когда его сердце и душа будут немыслимо покорны другому человеку…»

Отец открывает объяснения своего романа на семь последующих страниц. Начертано так трогательно, так искренне, с изобилующими чувственными оборотами, кричащими о любви. Поверхностно пробегая по каждой странице, я стараюсь охватить все свертки быстрее и дойти до