но выходить с тележкой в город мне запрещалось. Тележки – принадлежность гастрономов, бездомные растаскивают тележки и в них перевозят свой скарб. С тележкой я становился от бездомного неотличим, мне милостыню пытались подавать.

Зашел в знакомую кофейню, а за прилавком стоит никогда не виданный мной человек. Спрашиваю, где же Ахмет, слышу: «Я Ахмет». Из дальнейшего разговора понимаю, что имя одно, а пользуются им поочередно беспаспортные из мусульманских стран, но в перевалочном пункте нелегалов догадку высказывать опасно. Дал я тягу, думая про себя: «Чем не сюжет для О. Генри?». Сколько таких сюжетов! Нет талантов, чтобы превратить их в рассказы, подобные «Дорогам, которые мы выбираем». Рыночная экономика нам не дает забыть этот рассказ и даже побуждает цитировать в переводе Нины Дарузес: «Боливар не вынесет двоих» (Bolivar cannot carry double).

Возле Стейнбека

«Слышите ли Вы знакомые голоса?»

Элейн Стейнбек в письме.

Читая переписку писателей, я слышу их голоса, если выпала мне удача с ними увидеться. Съездив в Саг-Харбор и встретившись с Элейн Стейнбек, я рассказал ей, как я слышал выступление её супруга в Библиотеке Иностранной литературы, а позднее читал том его переписки, который она редактировала.

Вдова всемирно известного писателя и Лауреата Ноболевской премии внимательно слушала меня. Такой скромности в литературном мире я ещё не видел. «Ко мне иногда, оказывая честь, заходят писатели», – Элейн Стейнбек говорит. «Простите, – я ей говорю, – что вы говорите! Вам оказывают честь? Это они должны считать за честь прийти к вам». Элейн Стейнбек не улыбнулась и не нахмурилась. Она, действительно, думала, что ей оказывают честь. «Вы не против, если я вас сфотографирую возле рабочей беседки Джона?» – спросила просто, без претензий. «Меня?!» – «Да, если не возражаете».

Стейнбек, уроженец Тихоокеанского побережья, родился недалеко от мест, что послужили натурой Стивенсону для описания Острова Сокровищ. Подобно большинству писателей, уроженцев Западного побережья, он, как говорила Гертруда Атертон, уехал. Последнее его пристанище – на берегу Атлантического океана, Лонг-Айленде, в Саг-Харбор. Решил я туда съездить, тем более что мы с женой сделались обитателями Долгоостровска: университет и колледж, где мы работали, находились там же, на Лонг-Айленде. Открывая для себя эти места, мы сделали выставку «Литературный Лонг-Айленд». Остров всегда был литературно-обитаемым: Купер, Уолт Уитмен, О. Генри, Синклер Льюис, Фитцджеральд, Керуак – кто только там не жил, в том числе Давид Бурлюк (которого я мельком видел, правда, не на Лонг-Айленде, а в шереметьевском аэропорту). Городки на Лонг-Айленде вроде цепи Переделкиных. О. Генри там снял дачу и оттуда же сбежал: писать он мог в сутолоке большого города, под грохот надземки и гудки машин, а за городом тишина оглушала его и отвлекало пение птиц. В том же городке под названием Нью-Плейс (Новое поселение) жил Бурлюк, его в тех краях помнят лучше, чем О. Генри. Не угасает спрос на русский авангард, таков крен умов у самых современных потребителей искусства, не вспоминающих собственную классику: в сознании не содержится и не живет свое культурное наследство. Там же лето проводил Эйнштейн. Пытаясь найти его дом, попал я в положение Ферми и Сцилларда, а за шофера у них был Теллер, они разыскивали Эйнштейна, чтобы он подписал письмо Рузвельту о необходимости работать над созданием атомной бомбы, и никто не мог им сказать, где живет «профессор Эйнштейн», мне никто не мог сказать, где он жил.

Убогость устроенной жизни – об этом Стейнбек написал свой последний роман, который назвал строкой Шекспира The winter of our discontent. У нас переводчики взяли вариант Пастернака «Зима тревоги нашей». «Зима междоусобий наших» – перевел Дружинин. У Шекспира не тревога, не междоусобица и не «злая зима», как у Анны Радловой, а личная уязвленность. «Трагедия о короле Ричарде Третьем» начинается с того, что после «минувшей зимы недовольства» герцог Ричард Йорк выражает чувство удовлетворенности. У Стейнбека, в отличие от шекспировского героя, главный персонаж сгрызаем неудовлетворенностью, испытывает недовольство непроходящее. Зима недовольства всё тянется, ибо не может он определить, чем собственно недоволен? Собой? Женой? Семьей? Работой? Жизнью? В «Гроздьях гнева» издольщики из Оклахомы были недовольны ясно чем: их согнали с земли, как сгоняли шекспировских йоменов, отняли источник существования. А обыватель, изображенный тем же автором, не бедствует, а жалуется! Пока я бывал в Америке, такого недовольства не понимал, поэтому понял наших читателей, которые оказались разочарованы, когда по воспоминаниям о «Гроздьях гнева» схватились за «Зиму тревоги нашей».

Ожидая той же кровоточащей проблематики, наши читатели долгожданный роман прочли, и показалось – мелковато. Тогда и я думал, чего главный герой романа жалуется? И вот в Адельфи шарю по библиотечным полкам. Зачитанная «Зима тревоги нашей» – видно по корешку. К тому времени жизни в Америке у меня выработалась своя библиотечная социология: истрепано, значит, издано не позднее 40-х годов. Тогда студенты ещё читали, гораздо больше читали. «Зима тревоги нашей» – конец 60-х: с тех времен книги в университетских библиотеках остаются в большинстве как новенькие, не читаны. И вдруг истрепана! Взял книгу с полки, взглянул на формуляр, заполненный до предела читательскими именами, стал читать и зачитался – книга говорила мне каждой строкой. Из романа Стейнбека я вычитывал жизнь, которая подражала роману и уже стала достаточно знакомой мне. Американцы меня стали спрашивать: «Вам – что, не нравится наша страна?» Мой ответ: «Начал понимать, чего раньше не понимал: вашу национальную самокритику».

О чем американские авторы писали и пишут на разные лады? Полная чаша и пустота: безжизненная жизнь. Последнее мое чтение об этом – «Сдвиг континентов» Расселла Бэнкса – вышел в середине 80-х. Прочитать роман посоветовал серьезный журналист Сэм Чавкин, подкрепивший рекомендацию словами «Серьезная книга». Серьезно – слово затасканное, скомпрометированное, и чаще всего обозначает заумную скуку, на этот раз не мог оторваться, как, не отрываясь, читал «Зиму тревоги нашей».

В начале 90-х увиделись мы в Нью-Йорке с работником тогда ещё существовавшего Общества Дружбы. «Что стоит почитать?» – он меня спрашивает, имея в виду текущую американскую литературу. Называю «Сдвиг континентов». «А ещё?». Называю «Сдвиг континентов». И так раз пять. Мой собеседник, наверное, подумал, что кроме этого романа я больше ничего не читал. А я отвечал на его вопрос: что стоит почитать? Ничего другого, включая очередной роман того же Бэнкса, читать не стоило. Правда, отвечая на вопрос, я ещё не прочел «Избавления» Джеймса Дикки, а это, пусть не ровня «Американской трагедии», но из той же категории книг, тема – раскол Америки на коренную и маргинальную.

Определила тему обманчивости