иначе. На самом же деле о Горбачеве по-разному, если и думали, то лишь поначалу, а к тому времени, когда о перестройке стал писать Ремник, ставший главным редактором журнала «Нью-Йоркер», беспокоились о том, что из затеваемого Горбачевым получится. Раздавались даже западные, пусть редкие, голоса, говорившие о существе у нас происходившего: «Реформы выгодны тем, кого, надеется народ, сбросят, – всё той же коммунистической элите»[311]. Большей же частью проскальзывали признания fait a compli, уже совершившегося: «С учетом советского наследства нельзя представить себе, чтобы формированием капитализма не руководила прежняя номенклатура»[312].

Неужели опытным сторонним наблюдателям было не ясно, что под разговоры о рыночной конкуренции у нас устраиваются соревнования из сказки про Братца Кролика? Эту сказку и мы хорошо знаем, но всё же напомню: простодушный, воображающий себя очень хитрым Кролик думает, что соревнуется он с единственным соперником, Братцем Черепахой, а братцев-то двое, неотличимых друг от друга черепах. Соревнования идут на огороде, носится Кролик из конца в конец по меже, между тем черепашьи братцы, изображая всё ту же черепаху, встречают одураченного возгласом: «А я уже здесь!». Так и перестройка: постоянные победители это те, у кого есть возможность справлять день ангела и на Антона, и на Онуфрия, они находились на финише, а остальные ещё и на старт не вышли. Выиграли всё те же, хотя их стали называть другими.

«Оказались мы в таком говне, что и представить себе невозможно», – получил я письмо из Москвы от дальней родственницы. В письме был сделан вывод: «Нынешние правители ещё хуже прежних. Коммунисты наворовали сколько можно было хапнуть, наелись до отвала, набили рты и – молчок. А нынешние ещё голодные и злые, пока они в своё полное удовольствие не упрут сколько им нужно, так всё и будет продолжаться». Этот оказавшийся пророческим репортаж с места событий, стараясь сохранить стилистические оттенки оригинала, я перевёл на английский и не сумел пристроить. «Написал кто-то из прежних привилегированных», – получил я объяснение в числе отказов. Но прежние привилегированные стали новыми привилегированными, а написала мне письмо работница типографии, труд которой состоял из поднятия вручную свинцовых печатных плит. Выходили «Голоса перестройки», но выслушать хотя бы один антиперестроечный голос никто не захотел. Школьники, перед которыми я выступал, от моих мрачных слов чуть не расплакались – «хотели порадоваться установлению демократии в России». А дяди и тёти, как дети, тоже хотели порадоваться. «Нам она мила», – услышал я в Колледже Нассау от библиотекарши, когда сделал попытку довести до сведения собеседницы, как у нас относятся к той, что мила лично ей и многим её соотечественникам.

Речь шла о Раисе Максимовне, или, как её называли на Западе – Раисе. И у нас её называют Раисой, говорю, но с иной интонацией. Пытаюсь нашу интонацию передать, но библиотекарша, словно в трансе, повторяет: «Нам она мила». Пробую объяснить, почему не мила она нам, в особенности, когда, дыша международными снегами и туманами, обращается со словами утешения к нашим женщинам, которые не могут достать отечественного мыла. Однако отклика нет, словно меня самого нет, будто я рта не открывал. В ответ раздается: «Мила».

В либеральном Адельфи, имея поддержку консервативного ректора, я высказался на собрании преподавателей и, чувствую, переборщил. Дохнуло на меня неприязнью, и я вспомнил слова Солженицына в Гарварде о том, что люди Запада полемизировать разучились. Но ректор-консерватор взял слово: «Надо же выслушать человека с места событий». Были единицы, они приватно выражали мне своё согласие, однако публично ни возражать, ни слушать не хотели, хотели того, что хотели слышать, чтобы порадоваться.

Выезжая на публичные лекции по программе «Общественного просвещения», узнавал страну, как бывало дома, когда у себя в стране я разъезжал по путевкам «Знания». Повторил маршрут двух романов – «Великий Гэтсби» и «Крестный отец»: бутлегер времен «Сухого закона» 1920 гг. и мафиози 1940-х годов, разделенные временем, но близкие по роду занятий, оказались соседями: тот и другой обосновались на Долгом Острове, Лонг-Айленде. Узнавал людей, выслушивая их вопросы. В библиотеке города Лонг-Бич (гнездо Дона Корлеоне в романе «Крестный отец») высказался местный житель: «Что вы нам про Горбачева поете? Перестройка – это же операция ЦРУ!». Версия, отвечаю, мне встречалась в политических романах, но то (подчеркиваю) – вымыслы.

Литературные паломничества

Мечта матерей

«…Изящная детская фигурка в черном вельветовом костюмчике, в курточке с отложным воротничком, с вьющимися локонами, облегавшими милое мальчишечье лицо, и глаза, полные детски-дружелюбной невинности».

Френсис Бернет. «Маленький Лорд Фаунтлерой» (1886).

«Маленький Лорд Фаунтлерой» – книга детства моей матери, поэтому я первым делом совершил паломничество на могилу Френсис Бернет. Помимо автомашины, другого способа перемещения американцы не признают, они поражались, что я всюду хожу пешком, но у меня и прав ещё не было, поневоле не изменил московской привычке. Как же ещё совершать паломничество, если не на своих двоих?

Автор романа, англо-американская писательница, прожила на Долгом Острове семнадцать лет. Её знаменитая книга, изданная-переизданная, экранизированная не один раз и до сих пор читаемая, появилась почти одновременно с «Приключениями Геккельберри Фина», но матери не хотели, чтобы их сын походил на Гека, все мечтали, чтобы их мальчик был вылитый Седрик Эррол, Лорд Фаунтлерой – в таком же костюмчике, в курточке с отложным воротничком и с такими же локонами.

Пересек я Долгий Остров поперек, полдня шагал туда и полдня – обратно, устать не устал, но подошвы у меня стерлись, последние мили топал почти босиком. Цели достиг, нашёл могилу писательницы, рядом – похоронен её сын, его считали моделью мальчика-аристократа. Надмогильный памятник сделали воплощением юного героя её прославленного романа. Кладбище содержалось в идеальном порядке, однако надгробный памятник, к моему изумлению, выглядел искалеченным – стал жертвой вандализма. Носик у милого личика отбит, изящные локоны обломаны, обкусан отложной вороничек, отрублены полы курточки. Пропало всё, что только было можно отломать и унести. Это, как мне сказали, из любви. Читатели стремились унести частицу своего идеала.

Парк Кристофера Морли

«… Не придется встречать 2000-й год. Стукнет мне девятый десяток, но об этом думать – зря мозги напрягать».

Кристофер Морли. «Китти Фойл» (1939).

Парк Кристофера Морли известен жителям Округа Нассау также хорошо, как москвичам – Парк имени Горького. Все знают Парк Кристофера Морли, но мало кто знает, кто такой Кристофер Морли. Даже немногие знающие, что это – писатель, обычно не знают, что он написал. А ведь в один и тот же