Но болезненные сии воспоминания не часто приходили ко мне. Приход их становился всё более редким, и, наконец, – казалось бы, накануне триумфа – я пал.

Свадьба эта произошла более чем через пару лет после того апрельского дня, когда я прочитал запечатанное письмо. После её брака я на целых три года погрузился в работу и прославился; многие боготворили меня – за те слова, которые я говорил, за то, чему научил их. В свой черёд, я искренне любил этих людей, и всё же меня как бы окружала некая тень, являвшаяся не просто притупившимся отражением прежних событий, но в моменты уныния превращавшаяся в пагубные сомнения, заставлявшие меня предполагать, что пять последних лет моей жизни явились, в конце концов, ошибкой, горестной неудачей. Тем не менее, огромное количество дел не позволяло мне надолго погружаться в сомнения; мне приходилось отступать, и, наконец – хотя я не догадывался об этом в своей выдуманной безопасности, – они осадили меня целой ратью.

Дело было весной, примерно через пять лет после того самого дня. Я жил в Лондоне и последние месяцы действительно очень много работал: целыми днями подолгу читал и писал, нередко отдавая этому занятию и всю ночь, время от вечера до рассвета пролетало, словно десять минут. Итак, я трудился; трудился настолько усердно, что однажды, встав ото сна ранним утром, около шести часов, увидел чистое синее небо над кровлями Лондона и вспомнил, что поля вокруг города уже усыпаны первоцветами. Тогда я сказал себе: «Сегодня никакой работы, сегодня у меня будет весенний праздник. Я возьму с собой книгу с какой-нибудь повестью, отправлюсь в поля и прочту её, не пытаясь запомнить, только ради удовольствия».

И едва я сказал себе это, сердце моё наполнилось радостью – как у мальчишки в воскресное утро. Я встал и выбрал томик Шекспира, потом открыл его на «Троиле и Крессиде», прочёл строчку-другую из сцены разлуки. И слёзы набежали на мои глаза.

«Экое мягкосердечие одолело меня сегодня, – решил я, – но я возьму эту книгу и прочту её. Давненько не открывал я Шекспира. Сколько же лет прошло с тех пор, как я впервые прочёл эту книгу».

Да, в тот день я был мягок сердцем; посмотрев в зеркало на сделавшуюся дурацкой фигуру, на осунувшееся лицо, покрывшееся за пять лет сеткой морщин, придававшей странную жалобность уродливой физиономии, я сперва улыбнулся, а потом чуть не разрыдался от жалости к себе, и слёзы вновь наполнили мои глаза. Тем не менее, я подумал – не стоит портить себе праздник – и укрепился сердцем. Словом, на улицу я вышел в некоторой лёгкости духа, которая, как мне было известно, могла в любое мгновение превратиться в самую глубокую печаль. Я отправился в сторону Эссекса, и колокола церкви, мимо которой мне пришлось пройти, выводили такую мелодию, что я ускорил шаг, дабы поскорей удалиться от этого звука.

Скоро я оказался за городом; я знаю, люди зовут уродливым широкий болотистый простор возле реки Ли, однако я был настолько утомлён многолетней тяжёлой работой, что местность показалась мне просто очаровательной; впрочем, мне кажется, что я не пренебрёг бы ею в любом случае. Я всегда любил печальные низины. Я шёл вперёд, ум мой некоторое время балансировал на странной грани между радостью и печалью, но постепенно весенняя красота начала пробираться в моё сердце, делая меня мягким и женственным. Наконец, когда я уже далеко отошёл от берегов Ли и шёл вдоль какого-то тихого ручейка, сердце моё уже наполняла одна только печаль, не оставлявшая места радости. Все песни птиц, щебетавших в кустах и на ивах, всё синее весеннее небо и редкие облачка на нём, нежная молодая трава и юная зелёная поросль – всё наводило на меня печаль, сначала приятную, но вскоре сделавшуюся тяжёлой, ибо в сердце моём пробудились воспоминания, зелёные и свежие, как молодые весенние листья. Столь сильная тоска по прежним временам охватила меня, что я едва не лишился сознания. Я попытался стряхнуть воспоминания, попытался следить за каждым поворотом крохотного ручейка, за каждым мелким перекатом над бурыми камешками, за каждым очерком широколиственных водяных растений. Спустившись к ручью, нагибаясь, я нарвал букет пышных калужниц, а потом, став на оба колена, склонился к воде, протянув к ней руку, так что и жёлтые цветы, и ладонь моя скоро погрузились в быстрый и бурливый поток. И пока я стоял так, воспоминания сделались ещё сильнее, наконец обретая полную ясность – со всеми лицами и словами тех дней. Поспешно я встал от воды и, вернувшись на дорогу, побрёл вперёд, низко опустив голову, и цветы тянулись от земли к моей опущенной влажной руке. Ах! Вот и вернулось оно, былое.

Я вижу маленькую девочку, она сидит на траве под липами в жаркий летний день. Глаза её обращены к далёким синим горам и видят там бог весть какие силуэты. Сидящий возле неё мальчик читает вслух удивительные повести о рыцаре, его даме и чудесных созданиях, живших в прежние времена, голос его дрожит…

– И вот сэр Исумбрас*, сразив великана, отрубил ему голову и прибыл в город, где жила леди Алисия, прихватив с собой мрачный трофей. Люди обступили его прямо возле ворот, а потом повели к королю, возле которого уже собрался весь двор. Королевский дворец уже играл золотом и драгоценными камнями. Там же, посреди прочих дам, восседала леди Алисия в чёрных одеждах, ибо помнила она, что своей злой гордыней обрекла на смерть доброго и верного рыцаря, любившего её. И когда она увидела сэра Исумбраса, ставшего перед королём с головой великана в руке, то громко вскричала и, подбежав, обняла его обеими руками.

– Продолжай, Хью, – говорит девочка, по-прежнему глядя в голубую даль, – почему ты умолк?

– Я… я рассматривал картинку, Мейбл, – отвечает мальчик.

– О, там есть такая картинка? Покажи. – Глаза её, наконец, обращаются к нему. Какой прелестный ребенок!

– Ну, не совсем такая, – отвечает Хью, зардевшийся под её взглядом, и прикрывает глаза рукой, когда она отворачивается на мгновение – такой уж он мягкосердечный. – Тут нарисовано то, что будет потом, когда она увенчает его на турнире.

– О, какая красивая… Хью, слушай, Хью!

– Да, – отвечает Хью.

– Пойди и собери мне у ручья незабудок и этих красивых цветов, похожих на белые звёздочки. Я тоже увенчаю тебя.

И Хью бежит стремглав, прихватывая книгу с собою.

– Хью, ты забудешь, на каком месте остановился, ну-ка, дай мне книжку.

И он возвращается и вновь пускается во всю прыть: цветы ещё надо собрать. Но вот они сорваны, ибо Хью, несмотря на своё увечье, подвижен и предан ей. Тогда девочка сплетает из них венок – крохотные голубые венчики с жёлтым сердечком, а между ними – белые звёздочки и зелёные листья.

А потом она велит ему встать на колени и, поглядывая на картинку в книжке волшебных историй, так и этак меняет позу мальчика, озадаченно хмуря ровные брови. Наконец она говорит:

– Не получается. Ничего не выходит. Вот что, Хью, – выпаливает она наконец, – я скажу тебе, в чём дело: ты слишком уродлив.

– Ничего, Мейбл, – говорит он. – Читать теперь дальше?

– Да, продолжай.

И она снова садится, и глаза её вновь обращаются к далёким синим горам, а Хью, опустившись возле неё, снова читает, лишь изредка оступаясь… Чтение теперь не настолько увлекает его.