Полемика шла прямая — с эпиграфом из Когана. На бескомпромиссность лобастых мальчиков невиданной революции (это был угол) отвечала жажда гармонии, то есть по такой геометрии — овал.

Это происходило внутри поколения, это поэты одного времени, одного набора. С небольшим разбросом возрастов, внутривидовая дискуссия. Так оно произошло с тем явлением, что называлось фронтовое поколение[16].

Москвичи лидировали, но ифлийцы и литинститутовцы отнюдь не исчерпывали ряд поэтов, выросших на войне и составивших её голос и образ. Они были разные.

Уж куда ближе по-человечески друг другу были такие люди, как питерцы Михаил Дудин и Сергей Орлов, они и стихи порой сочиняли на пару. Но вот овал Орлова — танкиста, горевшего в танке:

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков.

1944

Отзвук Лермонтова, вселенский объём трагедии, происходящей на Земле. Попутно говоря, Сергей Орлов — из обрусевших немцев Поволжья.

А это — гармония по Дудину:

...Ещё рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулемёты...

Вот это место. Здесь он умирал —

Товарищ мой из пулемётной роты.

..............................................................

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.

Запри все чувства сразу на защёлку.

Вот тут и появился соловей,

Несмело и томительно защёлкал.

Я славлю смерть во имя нашей жизни.

О мёртвых мы поговорим потом.

(«Соловьи»)

Сравним, к примеру, со строкой Слуцкого: «Об этом я вам расскажу потом» («Улучшение анкет»), Слуцкий и сам считал, что «о жестоких вещах можно писать и нежестоким слогом». Более того. Слуцкий и сам коснулся этого пернатого, по-своему, по-слуцки:

Горожане,

только воробьёв

знавшие

из всей орнитологии,

слышали внезапно соловьёв

трели,

то крутые, то отлогие.

Потому — война была.

Дрожанье

песни,

пере-пере-перелив

слышали внезапно горожане,

полземли под щели перерыв.

И военной птицей стал не сокол

и не чёрный ворон,

не орёл —

соловей,

который трели цокал

и колена вёл.

Вёл,

и слушали его живые,

и к погибшим

залетал во сны.

Заглушив оркестры духовые,

стал он

главной музыкой

войны.

(«Самая военная птица»)

Александр Межиров выходит на тему круга — овала — в «Балладе о цирке»:

В огромной бочке, по стене,

На мотоциклах, друг за другом,

Моей напарнице и мне

Вертеться надо круг за кругом.

Он стар, наш номер цирковой.

Его давно придумал кто-то, —

Но это всё-таки работа,

Хотя и книзу головой.

О вертикальная стена,

Круг новый дантовского ада,

Моё спасенье и отрада, —

Ты всё вернула мне сполна.

Пожалуй, ближе всех — по крайней мере многих — Слуцкому был Николай Панченко. Никаких овалов. Сплошной острый угол.

Девчонка парикмахершей работала.

Девчонку изнасиловала рота:

ей в рот портянки потные совали,

ласкали непечатными словами,

сорвали гимнастёрку с красной ленточкой:

была девчонка ранена в бою.

Девчонку мы в полку прозвали «деточкой» —

невенчанную женщину мою.

Эта пробежка по военным стихам — попытка крайне краткой характеристики фронтовой, окопной поэзии. А ведь были ещё и Константин Ваншенкин, и Евгений Винокуров, и Михаил Луконин, и Фёдор Сухов, и Юрий Левитанский, и люди постарше — Арсений Тарковский, Семён Липкин, Аркадий Штейнберг, Вадим Шефнер, тоже участвовавшие в войне и затем сказавшие о ней своё слово.

Что же довоенная компания Слуцкого?

Их было шестеро, двое — самых ярких — погибли. Кульчицкий, Коган. В центр этой группы сами её участники ставили Кульчицкого. И Слуцкий, и Самойлов себя относили к остальным пятерым. Кульчицкий действительно выделялся — ранним обретением своего письма, твёрдой рукой в утверждении нового языка поэзии, исходящего из находок певцов революции от Маяковского до Сельвинского, Багрицкого, Тихонова, Луговского, виртуозов стиха — Кирсанова, Асеева.

Это неплохой набор для любой национальной поэзии, если иметь в виду уровень мастерства, признание читателей и энтузиазм учеников.

На войну Кульчицкий ушёл уже во всеоружии своей поэтики:

Война — совсем не фейерверк,

а просто — трудная работа, когда,

черна от пота,

вверх

скользит по пахоте пехота.

Марш!

И глина в чавкающем топоте

до мозга костей промерзших ног

наворачивается на чёботы

весом хлеба в месячный паёк.

На бойцах и пуговицы вроде

чешуи тяжёлых орденов.

Не до ордена.

Была бы Родина с ежедневными Бородино.

26 декабря 1942,

Хлебниково—Москва

За месяц до того был убит фашистами отец Кульчицкого, о чём сын не знал. В марте они последний раз увиделись со Слуцким. Миша пребывал в унынии, ничего не читал, крайне оголодал.

Слуцкий ясно видел: на передовой Миша — не жилец. Запомнилась только одна фраза Миши:

— Мой отец — раб, моя мать — рабыня, — сказал он об оставшейся в Харькове семье, и видно было, что он думает об этом беспрестанно. В январе 1943 года он погиб.

Каждый из уцелевших на войне пошёл своей дорогой. Дороги были разными.

На первой своей книжке «Память» Слуцкий написал: «Михаилу Львовскому — одной шестой той компании, которая несколько изменила ход развития советской поэзии. От другой одной шестой, на память об остальных четырёх».

Больших стихов Львовский не оставил. Но существует песенка на его слова:

На Тихорецкую состав отправится.

Вагончик тронется, перрон останется.

Стена кирпичная, часы вокзальные,

Платочки белые, платочки белые,

Платочки белые, глаза печальные.

Трогательно — и печально. Похоже на песенку нэповских времён «Купите бублики», сочинённую, кстати, в Харькове поэтом-куплетистом Яковом Ядовым.

А там — ещё до того — была и песня «Мурка», например. Песня «Кирпичики» тоже была. Ритмика весёлого разгула или