укутанный в меха, а кого-то поблизости от мексиканского костра и печеной картошки. Поскольку это была не Калифорния.

Она шла по тротуару, поскольку это была не Мексика. Хотя в Мексике есть тротуары, но не вокруг костра на плато. У газетного ларька было холодно. Когда кто-то подошел, кто-то поменьше двинулся к ней, что было прочь от Имп Плюса, и напоминало поднятие с самого низа размаха к верху. Продавец газет сказал что-то по-мексикански голосу, который миновал, и теперь другой голос, который тоже был продавцом газет, сказал: «Как тебя зовут? Любишь жвачку?»

А Имп Плюс теперь соскользнул прочь, затем к маленькой, затем большой короне, голове, парику, автомобилю своего собственного не бесчешуйного, однако теперь менее тяжело освещенного мозга. Склонившись и спотыкаясь вокруг мозга от спицы к перешейку, к схожему с конечностью стабилизатору того, что должно быть его твердым взором, который видел расщелины, мерцания, кратеры и полный потенциал пульсирующих плоскостей, в котором сейчас или раньше были расщелины. Но он не мог оторваться от зябкой оси этого расстояния-боли, пока к нему не поступили слова. Слова, однажды сказанные слепому продавцу газет: «Ее здесь нет, она побежала навстречу матери».

Поскольку перед тем, как увидеть, что она поднимается с нижнего обода до верхушки какого-то его размаха, да, Имп Плюс держал руку своего ребенка, его ребенка. И хотя он еще не был Имп Плюсом, он думал о том, чтобы им стать. Поскольку вскоре он тогда опять был в Калифорнии, видя раздавленные оболочки, которые переделали в трубки, палки, как штифты мела рисуют углы, что сияли, как фонарик прямо на изгиб плоского кольца. Сияли из одного центра на зеленой доске Въедливого Голоса. Но у плоского кольца было два центра. И у второго был озноб космоса, а Въедливый Голос назвал его пустым. Но из первого центра он нарисовал те угловые сегменты, что становились все шире и шире, и, как луч прожектора, били в край плоского кольца — эллипса, он знал эллипс, — и тот первый центр был Солнцем, а Въедливый Голос показывал Имп Плюсу дуги Земной орбиты вокруг Солнца.

И сейчас словно бы со всех четырех спиц своего твердого взора — поскольку он выяснил, что несколько это четыре, — Имп Плюс обнаружил, что видит будто те белые сегментные лучи изогнуты углом движущимся гнездом Въедливой руки на зеленой грифельной доске. То есть видел с равностью распространения вниз с крыши того мозга, о котором почти перестал думать как о своем, вниз-вниз к мембранам вдоль твердой конечности его взора прямо сюда ближе и к нему до самого края того, куда бы ни смотрел он на четырех разнонаправленных конечностях, с которых смотрел, но затем, возможно, видел насквозь в крапинах, поскольку его зрение ненадежно. И он помнил, как измыслил свой путь через все формы и данные на той доске, поскольку то была карта, по которой вернуться. Однако вместо этого он видел себя, отступающего от своего ребенка, снова его ребенок бежал навстречу ее матери: чтобы выяснить, какая надежда подвела, он должен был выяснять это из пустого центра этого эллипса: то есть видеть из центра, не используемого Въедливым Голосом.

Покуда Хороший Голос не рассказывал в другое время о неизвестной силе солнечного света, о добродетели проекта, несмотря на его странное дополнение, а также из-за него, рассказывал также о будущем и его добродетели, пока выводил Имп Плюса, который еще не был Имп Плюсом, из большой бледно-зеленой комнаты на Земле, хоть и не в меньшую зеленую комнату, а туда, где ему следовало растянуться.

Чем Имп Плюс — с птицами, двумя женщинами, картошкой, ступнями и ребенком уже позади — сейчас и занимался. Растягивался.

Или же он не мог не видеть, где расщелина теперь расширялась, показывая серебряную шпильку, как точки на тех двух плавающих щепках, и не мог еще раз войти в то, что считал своим мозгом. Высматривая малиновую вену, он не обнаружил ни малинового, ни теней. Он обнаружил, что, как он тогда думал, создало эти тени. Он припомнил морщину или расщелину, о которой полудумал, на которую полунадеялся. Слабое Эхо вновь просило, чтоб над ним посмеялись. Оно сообщило о 50 % росте активности в равной степени во всем Имп Плюсе, что могло бы включать колебания между гипоталамусом и неизвестными участками. Слабое Эхо сообщило о снижении температуры в капсуле.

Центр ответил: МЫ УЖЕ ДАВНО ЭТО ПОЛУЧАЕМ, ИМП ПЛЮС.

Имп Плюс пошевелился.

Он обернулся вокруг четырех перешейков своего главным образом твердого зрения: и поскольку в то же самое время он постоянно открывал и закрывал направленный в мозг угол своего размаха от низа до верха, он сделал спираль. Не ту спираль смеха голубоглазой женщины вверх по его тяжелому позвоночнику, что отвернула его от двигателя его автомобиля; нет, не ту спираль, а спираль его собственных колебаний. Она была, во-первых, повсюду. И поле, более равное, чем сладкая влага ее крови и сахара, некогда разложенное на его гребнях, его трещинах.

Но его спираль сейчас вот что делала — хоть и не с тем полярным спазмом перефокусировки, как тычок в смешную косточку — она скручивалась внутрь на передней морщине, которая, как он полунадеялся, полудумал, может стать вместо кратера или богатой плоскости, и с сужающимся контуром спирали, но тем самым с увеличенной силой спираль затем погладила и распрямила ту переднюю морщину, открыла ее намного дальше.

Выскочила вспышка, как мысль отдельно от него.

Еще щепа, серебристая. Как те щепки, что висели в свете, опускавшемся возле водорослей. Гнутокрылые волны сложили в нее долгое расстояние. (Свет опускался повсюду.)

Щепка, которую выскочил Имп Плюс, плыла дальше. Она двигалась под наклоном.

Фигура, сияющая сквозь небеса под углом.

Гордая нить, запущенная Имп Плюсом, ее движение — долгое-долгое втянутое дыхание.

Потому ли она и двигалась, почему и продолжала двигаться?

«Суета», — сказала женщина в воде. Лежа там, она тогда не видела всего, что видел он. Но пока она не знала, что его гнев на Въедливое нездоровое желание, а тем паче на его досягаемость, куда Имп Плюса затянуло каким-то взаимным вращающим моментом, она видела, как его раздуло долгим глубоким вдохом. Это проступило у него на лице. (Он знал лицо.) Она тогда сказала: «Суета», — когда он сделал свой глубокий вдох, — но еще он ощутил, как растянулось его лицо и выросла плоть. (Суета?) Рост был ртом. Он надумал улыбнуться — потому что опять был уязвлен. (Куда шло время?) Частицы дневной дюны поблескивали ближе.

Одна стеклянная грань сдвинулась в