Представился мне, произнеся полностью свои имя и фамилию.

Потом мой профессор шепнул мне: это серьезный ученый, но он много работает, стареет, и ему становится скучно. И добавил: “Если бы вы были мужчиной, или дурнушкой, или старухой, вы бы еще долго дожидались поздравлений за своим столом, а потом вас милостиво одарили бы несколькими холодными любезными фразами”. Мне показалось, что это он со зла. Когда он высказал предположение, что Харди обязательно вернется и уже на вечернем приеме пойдет в наступление, я пробормотала: “Может быть, он прежде всего заинтересован в том, чтобы я написала серьезную работу?” Профессор в ответ только хмыкнул, а когда я вне себя от радости сообщила, что профессор Харди пригласил меня за свой столик, промолчал.

Я ужинала с Харди, была остроумна, вела себя непринужденно, много пила. Потом мы вдвоем долго гуляли, и на обратном пути он пригласил меня зайти к нему в номер. Он предложил это изящно, тонко, сдержанно, и я согласилась. Я всегда считала сексуальные отношения конечной, засасывающей стадией действительности, самым непосредственным из всех возможных контактом с телом другого человека. Однако с той ночи я пришла к выводу, что эти отношения – высшее проявление фантазии. Чем сильнее удовольствие, тем больше твой партнер превращается в сон, в видение, в непроизвольную ночную реакцию живота, груди, рта, ануса, каждого сантиметра кожи на ласки неведомого существа, а все толчки и удары бывают сопряжены с потребностями момента. Не знаю, что случилось со мной во время той встречи, но мне показалось, что я всегда любила этого едва знакомого человека и что я хочу только его и никого больше.

Когда я вернулась, Джанни отругал меня за то, что за четыре дня я позвонила только дважды, хотя знала, что Марта болеет. Я сказала, что у меня было много дел. А еще сказала, что после того как меня заметили, мне нужно много работать, чтобы удержаться на взятой высоте. Теперь я демонстративно проводила в университете по десять часов в день. Мой профессор проявил ко мне расположение и неожиданную щедрость, так что после возвращения во Флоренцию я сразу стала готовить новую публикацию и активно сотрудничать с Харди, намереваясь поработать некоторое время у него в университете. У меня наступила стадия лихорадочной активности. Я пахала до изнеможения и в то же время страдала, потому что мне казалось, что я не могу жить без Харди. Я писала ему длинные письма, звонила ему. Если Джанни, особенно в выходные, был дома, я бегала к уличному телефону, прихватив с собой Бьянку и Марту, чтобы не вызывать подозрений. Бьянка стояла рядом и, хотя разговоры велись на английском языке, все понимала, не понимая ни слова, и я знала это, но не знала, что с этим делать. Девочки топтались возле меня, молчаливые и потерянные, – я не забывала об этом, я никогда этого не забуду. Однако я помимо воли лучилась радостью, шептала нежные слова, отвечала на непристойные намеки и сама говорила непристойности. Но я проявляла осторожность, и когда они тянули меня за юбку, заявляя, что хотят есть, или требовали мороженого, или просили шарик у проходившего поблизости продавца воздушных шаров, я не одергивала их, не вопила, что уйду от них насовсем и они больше меня не увидят, как делала моя мать, когда была в отчаянии. Она никогда не оставила бы нас, хотя кричала об этом, а я, наоборот, бросила дочерей почти без предупреждения.

Я вела машину так, как будто не осознавала, что сижу за рулем, я даже не смотрела на дорогу. Через окошки в салон врывался раскаленный ветер. Я припарковалась под окнами дома, у меня перед глазами стояли Бьянка и Марта, испуганные, маленькие, как восемнадцать лет назад. Мне было жарко, я сразу же пошла в душ. Пустила холодную воду. Долго стояла под ней и смотрела, как она стекает по ногам, по ступням, смывая песок, расползавшийся по белой эмали поддона. Жар ушел почти сразу. Стек вниз от холода искривленного крыла, the chill of the crooked wing[7]. Теперь вытереться, одеться. Я выучила с детьми эти слова Одена, и мы пользовались ими между собой, когда хотели сказать друг другу, что, например, это место нам не нравится, или что у кого-то из нас плохое настроение, или что на улице холодно. Бедные мои дочери, они вынуждены были с самого раннего детства приобщаться к культуре, даже в домашних разговорах. Я взяла сумку, отнесла ее на террасу, на солнце, кукла упала набок, и жидкость из нее пролилась на стол. Я сделала ей замечание, что она напустила лужу, как кошка или собака. Сообразила, что говорю вслух сама с собой, и тут же замолчала. Чтобы успокоиться, решила понянчиться с Нани. Принесла спирт, решив стереть штрихи от шариковой ручки на ее лице и теле. Старалась из всех сил, но ничего хорошего у меня не вышло. Нани, иди сюда, красавица. Давай наденем трусики, носки, туфли. Давай наденем платье. Какая ты элегантная! Я удивилась, что так непринужденно называю ее этим именем. Почему среди многих имен, которые использовали Элена и Нина, я выбрала именно это? Я заглянула в записную книжку, где отметила их все: Нени, Ниле, Нилотта, Наниккья, Нанучча, Ненелла, Нани. У тебя вода в животе, моя милая. Храни в своем чреве эту жидкую тьму. Я сидела на солнце рядом со столом и сушила волосы, изредка поправляя их рукой. Море было зеленым.

Я тоже кое-что скрывала. Например, угрызения совести из-за того, что проявила неблагодарность к Бренде. Ведь это именно она дала Харди мой текст, он сам мне сказал. Я не знаю, как они познакомились, и всегда предпочитала не знать, чем они были друг другу обязаны. Мне точно известно только то, что без вмешательства Бренды мои жалкие странички не привлекли бы ничьего внимания, но тогда я об этом никому не сказала, даже Джанни, даже моему профессору, и не сделала ни единой попытки разыскать Бренду. В этом я тоже призналась девочкам два года назад в письме, которое они не читали. Я написала, что мне нужно было доказать себе: я сделала все сама. Мне, по большому счету, хотелось разобраться, кто я такая, чего стою и способна ли на что-то без посторонней помощи.

Череда последующих событий, казалось, оправдала мои всегдашние надежды. У меня все шло отлично, мне не нужно было, как моей матери, притворяться, что я лучше, чем на самом деле. Я действительно была незаурядным человеком. По крайней мере, мой флорентийский профессор в этом не сомневался. В том же самом был убежден и элегантный авторитетный Харди: судя по всему, он верил в меня, как никто другой. Я уехала в Англию, вернулась, снова уехала. Моего мужа все это сильно тревожило. Он заявил, что не может справляться одновременно с работой и девочками. Я сказала, что ухожу от него. Он не понял, подумал, что у меня депрессия, заметался, принялся названивать моей маме, кричал, что я должна подумать о дочерях. Я сказала, что больше не могу с ним жить, что мне нужно разобраться в себе, понять, на что я способна, – и еще что-то в том же духе. Не могла же я бросить ему в лицо, что и так все о себе знаю, что у меня миллион новых идей, что я продолжаю учиться, что предпочитаю других мужчин и влюблена в того, кто считает меня замечательной, умной, помогает мне справляться с трудностями. На какое-то время я утихомирила Джанни. Он попытался проявить чуткость, но длилось это недолго: он почувствовал, что я лгу, обозлился, начал меня оскорблять. И в какой-то момент прокричал: “Делай что хочешь! Уходи!”