И в этот момент, согласно ритуалу, мы должны расстаться, чтобы встретиться как-нибудь еще. В выходные, через неделю или через год.

– Кать, а вам группа «Кино» нравилась? – говорю я тоном, который ясно дает понять, что встретиться хотелось бы дважды: сегодня вечером и завтра утром.

– Странный вопрос. При чем тут «Кино»?

– Просто скажите: «да» или «нет»?

– Ну, – запрокидывает она голову, смеется, – в общем, да.

– Я так и думал. – Я бросаю сигарету в пепельницу и направляюсь к выходу.

– Если бы я сказала, что не нравится, вы бы так же ответили?

– В общем, да, – кривляюсь я. – Как вы угадали? Я боюсь женщин, которые читают меня как открытую книгу. Даже как забытую газету, я бы сказал. Пойду к гостям.

– Удачи! – салютует она двумя пальцами, сложенными в виде «V».

По моим прикидкам, ждать конца праздника осталось недолго. Уже и за детей пили, и за здоровье, и чей-то сын дважды приходил с вопросом «Когда домой поедем?», но был отогнан пьяными родителями. Еще час я убил, обыграв на приставке в паре с дочерью двоих пацанов в большой теннис. Несколько раз сталкивался в зале с Катей, даже пытался привлечь к игре ее дочь, но та к теннису интереса не проявила.

За столом продолжается обсуждение школьных проблем. Ну, думаю, это не страшно. Это мы уже проходили.

– Вот, кстати, по поводу ремонта. Вы же на последнем родительском собрании не были? – откуда-то вне поля моего зрения укоризненно начинает Никита. – Не были! А зря, между прочим.

– Дело важное, – замечаю я вполголоса.

– А вы зря ерничаете!

– Да кто же ерничает? – Наконец я понимаю, что обращаются ко мне, но моя неуместная ирония уже привела в действие пусковой механизм Никиты. Оказывается, он стоит прямо за спиной. Оборачиваюсь.

– Вот, – торжествующе смотрит не меня Никита Павлович, – вот поэтому у нас все так и происходит. Потому что всем по фигу. По две тысячи с семьи собирают на ремонт класса, а вам по фигу. Это ж какие бабки! Могли бы прийти на собрание, поддержать, так сказать, своим авторитетом. Вам все равно, в каком классе будет сидеть ваша дочь? Или для вас две тысячи – не деньги, правильно?

– Деньги, – говорю, – хорошие деньги.

– Да ла-а-адно, – слышу я знакомые нотки, – конечно, так мы и поверили. Вы в день на кофе больше тратите. Вам просто по фигу. Вас это не волнует. Вот поэтому, дорогие мои, – обращается он к залу, – у нас все в такой жопе.

– Конечно поэтому, – стараюсь не раздражаться я, – в полной жопе. Причем всего-то за две тысячи рублей. Моих.

– Чего вы дурачка-то из себя строите? Дело ж не в деньгах, – не унимается он, – дело в отношении. Вот вы и книги такие пишете. В них всем друг на друга насрать. Главное – чтобы бабки были и телки давали!

– А, вот оно в чем дело! У вас с чем конкретно проблемы? С первым или со вторым?

– У меня со всем порядок, не переживай! – Никита внезапно переходит на «ты», обозначая надвигающуюся бычку. – А вот у тебя проблемы начнутся конкретные, когда твоя дочь вырастет и станет твои книги читать. Чему они ее научат?

– Послушайте, ну при чем тут его герои? – внезапно вступает Катя, не дав мне ответить. – Есть литература, есть жизнь. Вы правда думаете, что писатели и актеры в жизни такие же, как герои, которых они придумывают? Ну зачем, не зная человека, сразу ярлыки на него навешивать?

И мне, с одной стороны, хочется, чтобы этот спонтанно возникший клуб детских наставников и моралистов как можно скорее прекратил свою работу, а с другой… Катя так неожиданно сексуальна в своей правозащитной речи, что хочется откинуться на спинку стула, закурить и досмотреть этот увлекательный поединок до конца.

– И потом, знаете, если уж честно, – Катя делает глоток воды, видимо, это признание дается ей с трудом, – я столько книг прочла… но вряд ли буду свою дочь учить по ним жизни. Слишком времена изменились.

– Книги разные есть. Вам, видимо, попадались только те, в которых разведенные женщины с детьми ходят по школьным вечеринкам и клеют физруков, – заливисто ржет Никита, весьма довольный своей шуткой.

За столом раздаются ехидные женские смешки и сдержанные мужские покашливания: видимо, речь идет о хорошо знакомой собравшимся ситуации с участием Кати. Катя собирается ответить, но внезапно отворачивается.

– Тебе бы извиниться перед девушкой сейчас! – Смотрю ему в глаза, а там – пьяная пелена, мятая занавеска, на которой написано: «Больше всех надо?», «Баба – не человек», «Да ты кто такой, епта» и прочие доминантные символы русского мужчины.

– За что извиняться-то? – прищуривается Никитос.

В зависшей паузе Паоло Конте довольно громко начинает петь «It’s wonderful how looks my baby», – а я, неожиданно для себя, встаю и бью Никите точно в нос. Моментально получаю обратного, в скулу. «Крепкий, сука», – успеваю подумать, прежде чем мои руки перехватывают, а на Никиту наваливаются его соседи. Он орет что-то про мать и про то, как он меня, куда и сколько раз. Нас разводят по углам, точнее по туалетам.

Я смываю кровь из разбитой губы, еще минут десять курю перед зеркалом, рассматриваю стремительно опухающую скулу. Странно, но присущее всем нам состояние «после драки», в котором ты рассуждаешь о том, как бы сейчас выйти и накернуть ему по голове урной или пепельницей, так и не появляется.

Вернувшись, застаю гостей за сборами домой. Женщины разрываются между проверкой верхней одежды детей и мужей. Мужчины допивают в углу. Даша подходит ко мне, вручает немыслимых размеров сосисочную собаку, сделанную из перетянутого воздушного шарика.

– Больно? – легонько тычет она пальцем мне в скулу.

– Бывало больнее. У зубного например.

– Ну и зачем ты дрался? Ты всегда говоришь, что лучше все решать словами. – Смотрит на меня хитро, ожидая, как я буду выкручиваться.

– Правда, я так говорил? – почесываю затылок. – Ну, скажем… это была инструкция для младших классов. В старшем возрасте российский мужчина решает свои проблемы насилием.

– И что, они решаются?

– Не-а, – передаю ей куртку, – только множат новое насилие.

– И зачем тогда все это?

– Помнишь «Алису в Зазеркалье»? Там Лев и Единорог постоянно дрались на потеху толпе, и каждый раз их потом прогоняли «под барабанный бой до городских ворот».

– Что-то такое там было, да.

– Вот так и здесь. На вечной битве Льва и Единорога во имя ничего здесь все и держится.

– Пап, я, если честно, не очень понимаю.

– Я, если честно, тоже. Живу уже тридцать восемь лет и не понимаю. Одевайся.

У гардероба мужчины не протягивают мне руки. Лишь некоторые сдержанно кивают на прощанье. Одна женщина, уже в дверях, говорит, какой я интересный человек и как было приятно со мной познакомиться. Оказывается, в наше время можно про-слыть приятным собеседником, сказав за три с половиной часа одну фразу и съездив кому-нибудь по роже.