У истока стоял шум ревущей воды и висела пенная завеса брызг, но пол пещеры загибался все круче; там и сям на уступах лежали камни, сорвавшиеся некогда сверху. В полной тьме Пескоходец карабкался, отчаянно цепляясь руками и ногами, словно дикий зверь, зажав в зубах приготовленного в подарок ложного фазана, и наконец его пальцы коснулись ног жреца – тот сидел, сложив руки на ссохшихся коленях. Он положил рядом с ним своего фазана, расчистив место среди маленьких высохших косточек, оставшихся от прежних подношений, и вернулся тем же путем. Он чувствовал себя загнанным в западню. Затем пришла ночь. Он кое-как свернулся на выбранном месте и вскоре уснул, даже несмотря на непрестанный шум потока; и дух жреца не являлся ему в снах.

…Ложем его был тростниковый плот, плавающий в нескольких дюймах воды, окруженный величественными деревьями, растущими каждое из своего кольца змеящихся корней. Древесина их была белой, будто сикоморовая, и ветви вырастали до неимоверной длины, прежде чем исчезнуть в тени собственной листвы. Но он спал и не видел этого. Круг, посреди которого он плавал, был таких размеров, что деревья образовывали его естественный горизонт, мешая точно разглядеть то место, где необозримая чаша небес, опрокинутая донышком кверху, смыкалась с земной поверхностью. В нем что-то изменилось, но он не мог назвать точную природу этих перемен. Члены его удлинились и смягчились, хотя он не двигался. Глядя в небо, он вдруг почувствовал, что падает туда. Плот заколыхался так слабо, что эти движения с трудом можно было заметить, – в такт с биениями его сердца. Это был его четырнадцатый день рождения, так что созвездия занимали то же положение, в каком они располагались в ночь его появления на свет. Когда настанет утро, солнце взойдет в созвездии Лихорадки; но сейчас планета-сестра, чей величественный голубой диск казался теперь тонкой кожурой плода над смыкающимися кронами деревьев, заслоняла собой две яркие звезды – два Глаза, единственно доступных взору в созвездии, известном как Дитя Тени. Все планеты изменили свои пути. Он стер из памяти знание о том, что Снежная Женщина теперь проходит через Пять Цветов, и представил ее в Посевах, где, как он знал, она располагалась в ночь его рождения. Он представил Стрижа в Молочной Долине, Мертвеца в созвездии Утраченных Желаний.

…И Водопад, безмолвно струящийся по небосклону.

Чья-то нога возникла в поле его зрения. Восточный Ветер тут же выпрямился и сел, наученный долгим опытом балансировки движений плота.

– Чему ты обучился? – спросил Последний Глас, величайший из звездопроходцев, его учитель.

– Не столь многому, как я бы мог пожелать, – с нескрываемым сожалением отвечал Восточный Ветер, – боюсь, что я заснул. Я полагаю, что мне предстоит порка.

– Во всяком случае, ты честен, – отметил Последний Глас.

– Вы часто говорили мне, что желающий возвыситься должен быть готов признать любую свою ошибку.

– Я также учил тебя, что не всяк преступник, кто приговорен.

– Как со мной поступят? – спросил Восточный Ветер, стараясь, чтобы его голос звучал твердо.

– Приговор отложен на неопределенный срок, ведь лучше тебя мне помощника не найти. Но да, ты спал.

– Всего лишь задремал на минутку. Я видел странный сон, но такое со мной уже случалось раньше.

– Да.

Строгий и властный, Последний Глас склонился над своим учеником. Синеватый свет планеты-сестры выхватил его бледное, бескровное лицо, с которого ежедневно, как это предписывалось ритуалом, выщипывали несколько клочков бороды. По бокам его лица некогда прошлись закаленные в потоках лавы Гор Мужества лезвия, так что волосы росли тугим гребешком – но были при этом гуще, чем у любой женщины.

– Мне снова снилось, что я стал человеком из холмов и явился к истоку реки, дабы в священной пещере услышать пророчество оракула. И я лег у быстрой воды, там, где мог надеяться получить его.

Последний Глас промолчал. Восточный Ветер добавил:

– Я вижу, вы надеялись, что я выйду на дорогу меж звезд, но, как видите, сон мой духи не почтили вниманием [23].

– Очевидно. Но что говорят тебе звезды о нашем завтрашнем предприятии? Возьмешься ли ты дуть в раковину, выброшенную морем?

– Если так велит мне учитель.

Когда Пескоходец проснулся, то понял, что вконец озяб и закостенел. Ему и раньше снились такие сны, но, как правило, быстро таяли при свете дня, так что, если в этом последнем видении и содержалось некое послание, он бессилен был постичь его. Единственное, что он знал наверное, так это что Последний Глас – отнюдь не тот самый жрец, в гости к духу которого он сейчас явился. Несколько минут он размышлял, а не остаться ли в пещере, пока сон не сморит его снова, но потом поглядел в чистое утреннее небо высоко над головой, подумал о теплом солнышке, сиявшем с него над плато, и оставил эту идею. После этого он начал подъем. Когда он с решительностью оголодавшего переполз наконец с последней ступени на раскаленную пыльную землю и прилег отдохнуть, был уже полдень.

Часа ему хватило, чтобы снова встать и выйти на охоту. Охотником он был хорошим, сильным, молодым, а терпением превосходил длиннозубую дикую кошку, что способна лежать, вытянувшись на скальном карнизе, весь день, если понадобится, а то и два, вспоминая, как мяукают и тяжко дышат ее детки, как они забываются кратким сном и снова принимаются плакать от голода, пока она не убьет ради них. Когда Пескоходец был всего на год или два моложе, находились и другие, не такие сильные, как он сам; они перебежками передвигались с места на место, устраивали засады, охотились до заката, а потом с пустыми руками и впалыми животами возвращались к месту ночлега, надеясь поживиться остатками и умоляя матерей выдавить им хоть капельку молока из грудей, теперь принадлежавших младшеньким. Эти уже умерли. Истина, которую им довелось выучить, заключалась в том, что место ночлега несложно отыскать, когда у тебя полон желудок, но для мучимых голодом оно все более отдаляется, пока на третий подряд прошедший впустую день не скроется из виду навеки.

Итак, два дня Пескоходец охотился так, как это было у людей холмов в обычае: все замечал, все подбирал, вынюхал гнездо мышиной совы и поживился ее детьми, будто креветками, раскусил накопленные семена, выдавливая из них сладковатую сердцевинку; кожа его покрылась мурашками и стала цвета пыли и холодного камня, растрепанные волосы разрушили четкую красоту очертаний головы, и он стал неслышим, как туман, что подбирается к высоким землям и незаметен, пока не коснется щеки – а тогда уж ослепляет.

За час до того, как спустилась тьма второго дня, он пересек тропу клещевого оленя – маленького безрогого копытного, которое находит себе пропитание, слизывая с камней коричневых кровососущих насекомых, что, привлеченные цокотом его копытец, выползают из глубоких щелей у источников вод. Он шел по тропе, пока восходила и становилась царицей небосклона планета-сестра, и все еще следовал по оленьей дороге, когда синие континенты соседнего мира наполовину утянулись за высочайшую из курящихся гор запада. Потом он услышал торжественную песню – ее Дети Тени поют, когда им выпадает такая большая добыча, что ее хватит прокормить все рты, – и понял, что пропал.