Той ночью, когда мой отец вызвал меня в библиотеку – от чего я перед тем был избавлен в течение нескольких ночей, – я разглядывал наши отражения в зеркале, скрывавшем вход в его лабораторию. Он казался моложе, чем был; я – старше. Мы могли показаться одним человеком; когда он смотрел на меня, а я, глядя через eгo плечо, не видел отражения своего тела, но только свои и его руки, мы могли показаться бойцовым рабом.

Не могу сказать, кто первый предложил его убить.

Однажды вечером, когда я, проводив Мэридол и Федрию по домам, собрался лечь в постель, я осознал, что раньше, когда мы втроем, включая Мистера Миллиона и мою тетушку, сидели вокруг постели Дэвида, разговор уже заходил об этом. Не напрямую, конечно. Наверное, мы даже себе не признавались, о чем думали. Моя тетушка упомянула о деньгах, которые, как она мнила, были спрятаны в доме; Федрия замечталась про яхту, роскошную, как дворец; Дэвид завел речь о грандиозных охотах и политической власти, которую можно купить за эти деньги. Я же смолчал, но подумал о часах и неделях, о месяцах, которые он отнял у меня, о разрушениях моего Я, которое он глодал ночь за ночью. Я подумал, что могу нынче войти в библиотеку, а проснуться стариком или нищим. Теперь же я знал, что должен убить его: ведь если я выдал ему свои помыслы, лежа одурманенный на облезлой коже старого стола, то он убьет меня без колебаний.

Ожидая, когда явится лакей, я на скорую руку составил план. Не будет расследования, не будет свидетельства о смерти моего отца: я заменю его. Нашим клиентам покажется, что ничего не изменилось. Друзьям Федрии скажут, что мы с ним поссорились и я покинул дом. Какое-то время я буду скрываться от чужих глаз, а затем, под гримом, в темной комнате, буду говорить с избранными гостями.

План, конечно, был невозможный, но тогда я верил, что он реализуем и даже легок. Мой скальпель был готов. Тело можно было уничтожить в его же собственной лаборатории. Он прочел это на моем лице. Говорил он со мной как всегда, но я понял, что он догадался обо всем. В комнате стояли цветы, чего прежде никогда не было, и я задумался, не знал ли он об этом и раньше и не велел ли принести их ради особенного случая. Вместо того чтобы приказать мне лечь на обитое старой кожей ложе, он показал мне на кресло, а сам уселся за письменный стол.

– Сегодня у нас гости, – заговорщически сказал он.

Я непонимающе воззрился на него.

– Ты сердишься на меня. Я видел, как это растет в тебе. Не можешь ли ты догадаться, кто…

Его речь прервал стук в дверь, и он откликнулся: «Войдите!»

Вошла Нерисса, впустившая следом какую-то demimondaine – и доктора Марша. Я был крайне удивлен, увидев его; еще больше удивился присутствию девушки в библиотеке моего отца. Села она возле Марша так, что сразу было видно, что на эту ночь она в полном его распоряжении.

– Добрый вечер, доктор, – сказал мой отец. – Вы довольны приемом?

Марш улыбнулся, обнажив крупные квадратные зубы. Теперь он был одет в костюм самого модного покроя, но борода по-прежнему выделялась на бледной коже скул.

– И чувственно, и интеллектуально, – ответил он. – Я видел обнаженную девушку, великаншу в два мужских роста, проходящую сквозь стены.

Я сказал:

– Это все голография.

Он снова улыбнулся.

– Я знаю. И многое другое я видел сегодня. Я собирался перечислить их все, но, наверное, только утомлю вас; удовлетворюсь тем, что скажу: это поразительное заведение – но вы это и без меня знаете.

Мой отец сказал:

– Всегда приятно слышать это еще раз.

– Мы готовы продолжить нашу прежнюю дискуссию?

Отец посмотрел на demimondaine, та поднялась, чмокнула Марша в щеку и удалилась. Дверь библиотеки затворилась за нею с мягким щелчком.

Подобным звуку сработавшего переключателя или треску старого стекла.

С тех пор я много раз думал о той девушке; какой я видел ее, когда она уходила: туфли на высоченных каблуках и гротескно длинные ноги, платье, открытое со спины, начинающееся на дюйм ниже копчика. Длинная обнаженная шея, волосы, собранные кверху, перевитые лентами и крохотными огоньками. Когда она закрыла дверь, то положила, хотя и не могла этого знать, конец нашему с ней общему миру.

– Она дождется, пока вы выйдете, – сказал мой отец доктору Маршу.

– А если нет, я верю, что вы предоставите мне других. – Зеленые глаза антрополога, казалось, засветились в огне ламп. – Но чем я сейчас могу вам помочь?

– Вы изучаете расы. Можно ли назвать группу внешне схожих мужчин, мыслящих схожим образом, расой?

– И женщин, – улыбнувшись, прибавил доктор Марш.

– Собираете ли вы, – продолжил мой отец, – на Сен-Круа материалы для исследований, которые увезете с собой на Землю?

– Разумеется, я собираю материал. Но вернусь я на родную планету или не вернусь – это дело десятое.

Должно быть, я слишком пристально посмотрел на него; он ответил мне улыбкой, сделавшейся, если это было возможно, еще снисходительней, чем прежде.

– Вы удивлены?

– Я всегда считал Землю центром научной мысли, – сказал я. – Я легко могу представить себе, как ученый на время покидает ее для полевых исследований, но…

– Но не в состоянии вообразить себе кого-то, оставшегося в поле? Вдумайтесь в мое положение. Вы не одиноки – к счастью для меня – в своем уважении к сединам и мудрости материнской планеты. Как специалист с земной подготовкой, я тут же получил предложение возглавить кафедру в вашем университете с почти любой зарплатой, какую мне заблагорассудится назвать, с обязательным академическим отпуском каждый второй год. А путешествие отсюда до Земли занимает двадцать лет ньютонова времени; субъективно для меня это отнимет всего шесть месяцев, конечно, но когда я вернусь – если такое случится, – моей эрудиции будет уже сорок лет. Нет, я боюсь, что вашей планете и впрямь не обойтись без новоявленного светила науки.

Мой отец сказал:

– Мне кажется, мы отклонились от темы.

Марш кивнул и продолжал:

– Нет, я как раз уже почти собрался сказать, что антрополог лучше прочих приспособлен чувствовать себя как дома в любой цивилизации – даже в такой странной, как эта семья, что сконструировала себя самое. Думаю, что могу назвать это семьей, так как здесь еще два ее постоянных представителя, кроме вас. Вы – ты – не возражаешь, если я буду обращаться к вам обоим в единственном числе?

Он посмотрел на меня, будто давая мне возможность возразить, но не дождался и повел речь дальше:

– Я говорю о твоем сыне Дэвиде – поскольку именно в сыновних, а не братских, отношениях состоит он с твоей непрерывно продолжающейся личностью, – и женщине, которую ты зовешь тетушкой. В действительности она приходится дочерью твоему… э-э… раннему воплощению. Или более уместен термин версия?