Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пока… – тихо отозвалась она, и вдруг приблизилась ко мне, коснувшись моей щеки губами. Я неуверенно положил руки ей на талию и сразу убрал.
– Давай созвонимся, когда я вернусь в Москву.
– Хорошо.
Мы обменялись телефонами. Она посмотрела мне в глаза.
– Пока, – снова повторила она, улыбнувшись, повернулась и, не оглядываясь, пошла к вагону. Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе людей, спешащих в Пекин. Я вернулся к микроавтобусу.
– Что, уехала? – спросил гид, и улыбнулся, будто понимая, какие чувства меня сейчас обуревают. Наверное, это было написано моем лице.
– Да, – коротко ответил я.
Микроавтобус отвез меня ко входу в парк. С этого дня мое экскурсионное обслуживание заканчивалось, и дальше я был предоставлен самому себе. «По минутам осыпается ожидание невозможного», запели у меня в голове ребята из «Уматурман». «Вот тебе и добрый знак», – подумал я. «Здесь так долго друг друга искали мы, и, конечно, пропали без вести…»3.
X
Следующую неделю я все дни напролет проводил в парке или в соседних монастырях. Кажется, надо было о чем-то думать, но никак не получалось. Умиротворяющая тишина и безмятежность этих мест заполняла меня до краев, вытесняя все остальное. Я обошел все тропинки, поднялся на все горы, посидел во всех беседках. В будние дни там было совсем не много людей. Иногда я сходил с дорожек и усаживался прямо на склоне горы, попивая кокосовый напиток из жестяной банки и наблюдая за движением облаков в высоком небе, за оленями, жующими траву в нескольких шагах от меня, за колыханием листьев на ветру.
Погода изменилась – приближался конец лета, и знойная жара уступила место нежному теплу. Белые лотосы на изумрудной глади озера понемногу отцветали. Солнце перестало обжигать кожу, не заставляя более искать укрытие в тени деревьев или беседок. Его лучи теперь придавали оттенок золота всему вокруг.
Насколько же мне не хватало всего этого, думал я. Всего этого неизмеримого спокойствия. Казалось, именно о нем я всегда мечтал. Об этой благодатной уединенности.
После нескольких дней, проведенных в этом спокойном созерцании, я почувствовал, как во мне пробуждается что-то новое. Я не торопил события – здесь это было ни к чему. Я чувствовал, как это что-то растет внутри меня, понемногу обретая форму, и наблюдал за этим так же, как за окружающей меня природой. Я с удовольствием ждал, когда это нечто сформируется и проявит себя, зная, что для этого, как и для всего остального в жизни, необходимо время. А время у меня, наконец, было.
К концу недели я почувствовал, что взял от этого места все, что мне было нужно. Душа наполнилась теми чувствами, которые я почему-то не мог себе позволить испытать в повседневной жизни. Я понял, что впитал все сполна, и пора возвратиться в свой мир, которого мне уже стало не хватать.
А в ночь с субботы на воскресенье мне приснился сон.
Точнее, даже не сон. Это было какое-то видение на границе сна и бодрствования, я ощущал, что будто сознательно присутствую в этом видении.
Мне приснились Понтий Пилат и Иешуа, идущие по дороге из лунного света и о чем-то спорящие4. Пилат показался мне немного похожим на меня самого, только лет через тридцать; в Иешуа тоже угадывались знакомые из зеркала черты. Да и говорили они будто моими собственными словами:
– Ну и где же твои мечты? – спрашивает Иешуа.
– Мечты? Они воплотились! – отвечает с достоинством Пилат.
Иешуа улыбается.
– Почему ты улыбаешься так, словно я сказал что-то смешное? – вспыльчиво говорит Пилат.
– Счастлив ли ты их воплощением?
– А разве Учитель должен отвечать вопросом на вопрос?
– Учитель учит так, как считает необходимым для его ученика.
Пилат молчит с минуту. Его мимолетный гнев сменяется глубокой задумчивостью.
– Ты прав, узник. Я так ждал счастья. Все эти безумные годы, отданные служению Тиверию. Каждую минуту мне казалось, что вот-вот, и оно случится, что в следующее мгновение я почувствую наконец то, к чему всю жизнь стремился. А оно все не приходило. Что же, это значит, что счастье – миф?
– Это зависит от того, что ты понимаешь под счастьем, прокуратор.
– Пожалуйста, не говори загадками. Мне кажется, что я потерялся где-то, в месте, которого не понимаю, и уже не вижу ни входа, ни выхода.
– У тебя украли твои мечты, прокуратор. Ты сам позволил их украсть. Их подменили красочными подделками.
– Ты хочешь сказать, что я не замечаю подделки? Я, прокуратор Иудеи, обманут?
– Не только ты, прокуратор. Многие достойные люди обмануты.
Пилат замолчал, опустив голову, и лунный свет подчеркнул глубокие морщины, черными трещинами рассекающие его лицо.
– Подумай, прокуратор. О чем ты мечтал?
– Я мечтал о славе.
– У тебя есть слава. Что принесла она тебе?
– Невозможность уединения, – ответил Пилат, еще более опустив голову.
– Мечтал ли ты о власти, прокуратор?
– Мечтал. Но власть не дала мне возможности оградить тебя от смерти.
– О богатстве ты не мечтал ли?
– Сплошная скука. Скука и безысходность.
– Так что же, это ли твои мечты, прокуратор?
Прокуратор отвернулся, и лицо его утонуло во тьме. Между ними повисла долгая пауза, и тишина, казалось, превратилась в миллионы пылинок, танцевавших причудливые танцы в лучах лунного света. Учитель терпеливо ждал, пока его ученик снова сможет говорить.
– Что же мне делать? – спросил наконец Пилат, и показалось, будто в уголке его глаза блеснула слеза.
– У тебя есть все, что тебе не нужно, и нет ничего, в чем ты отчаянно нуждаешься. Освободись от суетного, и настоящее придет к тебе.
– Это значит, что я должен отказаться от своей власти, своей славы и своего богатства?
– Освободи свой разум от мечты о них.
– Я больше не мечтаю, Иешуа. Я ни о чем больше не мечтаю. Все мои мечты исполнились.
– Если ты продолжаешь жить так же, как когда мечтал об этом, значит, ты все еще грезишь.
– Что же мне тогда сделать, чтобы перестать мечтать?
– Вспомни свои настоящие мечты. Вспомни то время, когда твои мечты еще были при тебе. Когда их еще не подменили.
– Ты имеешь ввиду… вспомнить
