— Проходи, Федь, раздевайся. Вот тапочки, те, старые, твои, разношенные. У тебя утомленный вид. Проходи на кухню, ужин на столе. Выпьешь с устатку?

Федор радостно кивнул:

— Выпью с удовольствием! Здравствуй, Кать.

Федора охватило вдруг странное чувство, что он и вправду вернулся сюда не после долгой разлуки, а просто пришел с работы, что не было этих без малого одиннадцати лет другой жизни. И было это чувство настолько пронзительным, что Федор даже головой закрутил, стряхивая наваждение. А Катя, поняв ли вдруг, какие чувства обуревали в эту секунду Федора, нет ли, только вдруг присела бессильно на старомодную полку для обуви и заплакала, закрыв лицо воротником халата. Федор кинулся было к ней, но женская слабость длилась всего секунду, и Катя уже снова была на ногах.

— Ничего, ничего, это я от радости! — улыбаясь, хлюпнула она вмиг покрасневшим носом. — Здравствуй, Федя, здравствуй!

Где в квартире ванная, Федору показывать было не нужно. Он вымыл руки, нахмурился в зеркале на свою полуторадневную небритость и, волоча задники тапок — точно, тех самых, старых, которые и разношенные были ему на два размера малы, — пошлепал на кухню. Проходя мимо широкой арки, заменявшей в таких квартирках дверь из коридора, Федор не удержался и заглянул в комнату. Там тоже все было почти как прежде: ковер на полу, герань на подоконнике, трехрожковая люстра под потолком. Пожалуй, только отсутствие старой железной кровати с хромированными шарами на спинках, другие обойчики на стенах да компьютерный монитор на столике у окна отличали нынешний интерьер комнаты от того, много-многолетней давности. Федору ностальгически вздохну-лось, но донесшиеся до обоняния запахи чего-то очень вкусного уже влекли его дальше, на кухню.

От царивших там ароматов у почти сутки не евшего Федора забушевало в желудке. На столе аппетитно дымилась вареная картошка в глубоком блюде, на деревянной подставке стояла сковорода с мясом, солености горкой лежали в салатнице. По краям стола стояли два прибора, стаканы, водочные стопки-лафитники граммов чуть не на сто каждый, посередине — графин с ярко-желтым соком и запотевшая бутылка водки.

Катя на узеньком разделочном столике между плитой и мойкой торопливо дорезала батон. Федору стало страшно стыдно, что он не то что о своем харчевании не позаботился, приперевшись в гости на готовенькое, но даже цветов хозяйке не принес!

— Кать, я… это… у меня сейчас некоторые затруднения с финансами, — смущенно забуксовал он, глядя на изобилие на столе.

Катя обернулась через плечо на Федора, ответила с улыбкой:

— Ерунду говоришь, Федь! Как гостя не накормить, не напоить? Не стой в дверях, садись, наливай.

Она была почти прежней, такой же стройной и высокой, и все так же завивались в тугие спирали ее чудесные бронзовые волосы. Только в изумрудных глазах ее было не знакомое прежде Федору выражение — то ли подслеповатая близорукость, то ли безнадежная усталость, да между густых стрельчатых бровей появилась глубокая вертикальная складка.

— А ты совершенно не изменилась, — почти не соврал Федор, беря в руки покрытую инеем поллитровку.

— Ты хотел сказать, законсервировалась? — засмеялась Катя, ставя на стол хлебницу и садясь напротив Федора. — Мумифицировалась?

— Нет, что ты! — начал возражать Федор, борясь с пробкой, но Катя перебила его:

— Да ладно, брось, годы не красят. В упорной борьбе женщины с возрастом последний всегда выходит победителем. Наш удел после тридцати — увядание, а мне в этом году — тридцать пять. Это вы, мужики, не стареете, а матереете, как хороший коньяк в бочке, становитесь только импозантнее. Вот ты на самом деле прекрасно выглядишь. Я и сейчас, как тогда, не задумываясь, влюбилась бы в тебя. Господи, вот ведь, кулема такая, сижу лясы точу, а мужик-то не кормлен! Вот что значит — привычки нет.

И — подхватилась, принялась накладывать еду Федору в тарелку. Федор справился наконец с бутылочной пробкой и принялся наливать в высокие лафитники густую, тянущуюся водку — Кате полрюмки, себе — побольше. Он улыбался про себя, замечая в Кате новые, незнакомые ему раньше черты. Она была другая, взрослая, зрелая, даже немножко баба, но это не портило ее, а только добавляло всему удивительный привкус домашности. А ее мимолетная ремарка о непривычке «мужика кормить», безошибочно подтверждаемая отсутствием в прихожей тапок большого размера, была приятнее всего.

— Ну, за встречу! — подняла рюмку Катя. — Я почему-то всегда была уверена, что увижу тебя снова, но последние пару лет эта уверенность как-то пошатнулась. Рада, что хоть в этом интуиция меня не подвела!

Они чокнулись. Катя зажмурилась и по-мужски залпом опрокинула стопку, проглотила, пару секунд сидела так и только потом открыла глаза. Федор подумал, что впервые видит, как Катя пьет водку, усмехнулся и выцедил свою через зубы, ощущая, как духмяная влага потекла в тело. Подождал чуть, пока не пошла теплая волна от выпитого, и только тогда захрустел пряным соленым огурцом.

— Мне пока хватит, а ты давай, наливай себе еще да поешь как следует, — улыбнулась Катя. — А потом уже поговорим.

Федора не надо было упрашивать. Он выпил еще рюмку, закусил разваристой картошечкой, потом махнул еще под ломоть сочного мяса. Лицо загорелось, тонко зазвенело в ушах, по телу пошла легкость. Катя, подперев щеку рукой, смотрела, как он ест и пьет, и глаза у нее были счастливые-счастливые.

— Можно я закурю? — спросила она, когда Федор, насытившись, отодвинул от себя тарелку.

— Ты у себя дома! — воскликнул Федор. — Делай что хочешь! Но ты же прежде не курила?

— Да я и сейчас не курю, — ответила Катя, доставая из шкафчика сигареты, зажигалку и пепельницу, — так, балуюсь, когда выпью. А пью я редко, только когда совсем хреново. Или уж с радости, как сегодня.

Она вынула из пачки тонкую сигарету, Федор галантно поднес ей зажигалку. Катя выпустила тонкой струйкой дым к потолку, затянулась еще.

— Вот, теперь совсем хорошо! — улыбнулась она, и в ее глазах зажглись лучики. — Ну, теперь давай, Федечка, рассказывай, что привело тебя ко мне. Хотя почему-то мне кажется, что причина не та, о какой я мечтала все эти годы.

Ее глаза снова погрустнели. Федор с оттенком вежливого сожаления посмеялся невеселой шутке и принялся рассказывать. Рассказ получился коротким. Через десять минут Катя пожала плечами и сказала, смешно выпятив нижнюю губу:

— Что ж, все ясно. Ты можешь жить здесь столько, сколько тебе потребуется. Или сколько захочешь. Проблема только в том, что спальное место у меня одно. Я выбросила кровать, на которой умирала мама, не могла ее видеть, все время ревела. Конечно, завтра можно купить раскладушку, но вот сегодня тебе придется спать или в кресле, или со мной на софе. Какой выбор подскажут тебе твои морально-этические устои?

— Да что той ночи осталось? — поддержал шутку Федор, указывая на часы. — На стуле можно скоротать!

— Тогда уж — здесь, на кухне, — подхватила Катя и весело махнула рукой. — Наливай!