На мой взгляд, такое положение вещей создавало угрозу для археологического освоения Долины в будущем, ибо интерес Дэвиса к древностям всегда носил поверхностный характер, а с моим уходом ситуация лишь усугубится. Научные знания американца не интересовали – в гораздо большей степени его привлекала перспектива отыскать в Долине сокровища, ибо он считал ее чем-то вроде своеобразного Клондайка. Алчность – плохой советчик. Страшно было даже думать о том, какие важные, ключевые находки могут остаться без внимания при подобном отношении к чрезвычайно сложному, требующему высокой квалификации делу. В общем, я чувствовал себя как человек, собственноручно откупоривший кувшин и выпустивший на волю джинна.

Ждать доказательств обоснованности моих опасений пришлось недолго.

* * *

В сложившихся обстоятельствах, наверное, не удивительно, что по мере приближения даты отъезда результаты собственной работы вызывали у меня все большую досаду. Средства поступали своевременно, и раскопки велись бесперебойно, однако ни одна из найденных гробниц не относилась к периоду царствования Эхнатона, а рельеф и размеры самой Долины не позволяли обследовать каждый ее дюйм. Тем не менее я еще не окончательно утратил надежду, и любой участок, казавшийся мне перспективным, осматривал энергично и тщательно. В последнюю неделю моего пребывания в Долине на раскопках были задействованы сразу четыре партии рабочих. Я нетерпеливо переходил от одной к другой, молясь, чтобы фортуна повернулась ко мне лицом и позволила наконец найти что-либо по-настоящему значительное. Например, усыпальницу Нефертити, фараона Сменхкара, чье царствование было сокрыто мраком тайны, или его брата, не менее загадочного правителя Египта Тутанхамона. Увы, ни гробницы, ни даже какого-либо намека на ее местонахождение не обнаруживалось, в то время как завершающая неделя моего пребывания в Фивах подходила к концу. В мой последний рабочий день подкачала и погода. Небо потемнело, и рабочие уже собрались покинуть территорию раскопок, когда вдруг мое внимание привлек чей-то громкий вопль. Поскольку раскопки уже фактически завершились, инструменты были сложены и котлованы опустели, жуткий крик особенно звучно отдавался от голых скал. Я называю его жутким, ибо он был полон воистину животного страха Предположив, что произошел какой-то несчастный случай, я со всех ног поспешил на звук. Первое, что удалось увидеть, меня несколько успокоило: все были целы. Трое арабов окружали четвертого, что-то судорожно сжимавшего в руках. Но когда этот четвертый повернулся ко мне, ни малейших сомнений в том, кто именно так страшно кричал, у меня не осталось. Бледный, с выпученными глазами, малый дрожал как в лихорадке, а при моем приближении отпрянул.

В ответ на мое настоятельное требование немедленно объяснить, что стряслось, рабочий пробормотал нечто невнятное. Только теперь я обратил внимание на то, что в его руках поблескивает золото. Я попросил показать мне находку, но землекоп снова отшатнулся, а при попытке забрать у него странный предмет заорал как сумасшедший. В тот самый момент я услышал приближающиеся шаги и, обернувшись, увидел Ахмеда.

– Бога ради, – сказал я Гиригару, – приведи его в чувство.

Араб дико зарычал на десятника, а потом пал к моим ногам, словно о чем-то умоляя. Я несколько растерялся, но уже в следующую минуту, когда все-таки забрал у рабочего его находку, позабыл обо всем на свете.

То была заключенная в золотой ободок пластинка из халцедона. Но сердце мое заставила забиться не красота и не ценность ее сами по себе, а то, что было на ней изображено. Передо мной был портрет царицы, но не Нефертити, как показалось мне поначалу, а еще более могущественной правительницы, истинной царицы цариц – Тии, супруги Аменхотепа Третьего и матери Эхнатона В эпоху великих владык не было никого, кто превзошел бы ее великолепием, и сейчас, спустя века, я взирал на ее портрет с благоговением. В том, что на гемме изображена именно она, сомневаться не приходилось: бесспорным доказательством принадлежности портрета помимо сходства служило то, что царица представала в своем излюбленном обличье – в виде сфинкса с распростертыми оперенными крыльями. Портреты Тии я видел не раз, однако никогда не встречал ничего подобного тому, что держал сейчас в руках, – ни по утонченной красоте, ни по зловещей выразительности. Изысканные черты женского лица и груди в сочетании с телом львицы производили странное – тревожащее и пугающее – впечатление. Как у настоящей жестокой хищницы, задние лапы львицы были поджаты словно для прыжка, а передние вытянуты – как бы в алчном намерении схватить добычу.

Я бросил взгляд на продолжавшего дрожать рабочего, гадая, что именно на плакетке могло привести его в подобное состояние, а потом подозвал Ахмеда и показал украшение ему. Десятник, осматривая вещицу, нахмурился: его попытка скрыть беспокойство оказалась неудачной.

– Боже мой! – воскликнул я. – Сразу видно, что вы не джентльмены. Ну разве можно так реагировать на портрет леди?

Ахмед, однако, мою шутку не поддержал.

– Говорят, – пробормотал он, – что когда нашли ту гробницу... ту самую, сокровища в которой сторожил демон, то на ее двери красовалось такое же изображение: львица с человеческой головой.

– Сфинкс, – пробормотал я, размышляя вслух. – Сфинкс, охраняющий портал, что ведет к...

Охваченный волнением, я хлопнул в ладоши, приказывая немедленно продолжить раскопки. Увы, никто не повиновался. Ахмед, смотревший на окрашенные кровавым предзакатным багрянцем горные пики, повернулся ко мне и, смущенно переминаясь с ноги на ногу, сказал:

– Уже поздно, господин, скоро стемнеет. Может быть, лучше продолжить раскопки завтра днем?

Я покачал головой.

Ты же знаешь, если мы и сегодня не обнаружим ничего достойного внимания, завтра я должен буду покинуть Долину. У меня осталась единственная возможность что-то здесь найти – сделать это нынче ночью.

Ахмед жестом указал на рабочих.

– Вы же видите, господин, сегодня эти четверо ни за что не притронутся к лопатам.

– Тогда найди мне других рабочих! – воскликнул я, теряя терпение. – И побыстрее, время не терпит!

Мгновение помедлив, Ахмед поклонился и торопливо ушел. Я проводил его взглядом и снова, еще более внимательно, присмотрелся к украшению. Мое возбуждение усилилось: мне показалось, что портрет свидетельствует в пользу высказанного как-то Петри предположения о том, что великая царица Тии по происхождению не являлась египтянкой. По его мнению, в жилах матери Эхнатона текла семитская кровь. Однако портрет, который я держал в руках, скорее наводил на мысль о нубийских корнях.

Я нахмурился, ибо с трудом мог согласиться со своим же собственным заключением. Дело в том, что великая царица Египта, то есть главная жена фараона, всегда состояла в кровном родстве со своим царственным супругом. Это был не просто обычай, а незыблемое правило, установленное жрецами Амона: они полагали, что престол достоин занимать лишь монарх с незамутненной царской кровью, являющийся, таким образом, бесспорным наследником как по мужской, так и по женской линии. Но откуда в таком случае взялась Тии? Как ей, иностранке, удалось не просто стать одной из множества наложниц, но возвыситься до положения великой царицы – первой за всю долгую историю Египта, кого изображали как равную ее богоподобному супругу? Что помогло ей обрести такое влияние на фараона Аменхотепа и взять верх над веками сохранявшимся обычаем и установлениями жрецов Амона? И... – эта мысль посетила меня неожиданно – не из того ли самого источника черпал силы для борьбы со жречеством ее сын Эхнатон? Возможно, ключ к его тайне сокрыт в песках – вот здесь, прямо под моими ногами?