— Кто это? Прентис? — послышался голос Брюэра из темной группы людей, стоявших сразу за дверью.

— Да. — И Прентис, спотыкаясь, прошел между ними. Только потом он вспомнил, что, наверно, нужно было сказать пароль: «Микки» — и получить отзыв: «Маус».

— Лейтенант… — начал он и закашлялся. — Лейтенант хочет знать, почему вы не отвечаете на вызов по… как это называется, по радио. Он говорит… говорит, если оно неисправно…

Но оно не было неисправно. Радист Брюэра склонился над ним, нервно крутя ручку настройки, и не успел Прентис договорить, как он поймал волну.

— Осел-Пес, — говорил он в микрофон, — Осел-Пес, я Осел-Бабулька, Осел-Бабулька. Слышу тебя хорошо. Прием.

Брюэр взял у него рацию и начал говорить, видимо с Эгетом; Прентис не понимал его, да если бы и понял, его это не интересовало. Он, тяжело дыша, прислонился к стене и наслаждался чувством победы. Он сделал это!

Быстро и без приключений добежал трусцой до подвала; лишь несколько мин разорвалось вдалеке на дороге — наверно, там, где лежал подбитый вездеход. Он совсем не ждал, что кто-нибудь, когда он вернулся в подвал, пожмет ему руку и скажет: «Отличная работа, Прентис», но все же было немного досадно, что никто, похоже, даже не заметил, как он вошел, как дотащился до кресла и уселся.

Вдруг оба, и Эгет, и Логан, повернули к нему суровые лица.

— Как далеко они находятся? — спросил Эгет, и у Прентиса сжалось сердце, словно он был подозреваемый на допросе.

— Около ста ярдов, сэр. Налево.

— Ста ярдов?

— То есть ста футов. Тридцать ярдов, около этого. Может, пятьдесят.

Они снова отвернулись, и только через несколько минут до него дошло, что они не допрашивали: не пытались выяснить, действительно ли он был у Брюэра или прикидывается и преувеличивает расстояние. Они хотели знать, как далеко взвод, для своих целей; и это было таким облегчением, что он почувствовал, что впервые за весь день может позволить себе расслабиться. Даже снять каску и легонько почесать голову, кожу под свалявшимися волосами, зудящую оттого, что так долго был в каске.

Где-то рядом с подвалом раздались странные, похожие на кашель залпы американских минометов: это минометный расчет взвода вооружений открыл ответный огонь. Слушая залпы, он сообразил, что это вообще первые выстрелы роты «А» — до сих пор пулеметы и винтовки молчали. Не это ли подразумевалось под «атакой»? Дуэль между минометами и артиллерией одной и другой стороны, пока сидишь в мягком кресле при свете свечи?

Он принюхался, уловив странно знакомый, напоминающий о мирной жизни запах — лимонно-мятный запах, — и заметил влажную клейкую массу, которая приклеила левую сторону гимнастерки к груди под одной из гранат, пропитав зимнее нижнее белье. Это была зубная паста из экономичного тюбика, раздавленного и лопнувшего, когда он бросился на землю.

Той ночью в подвале было особо не поспать, и Прентис почти не спал. Пришлось стоять на часах за дверью — причем не только за себя, поскольку Оуэнс вернулся с поста, жалуясь на дизентерию и на то, что не может стоять, — но и когда был свободен, он лежал на полу без сна, кашляя и обливаясь по́том, в жару, прислушиваясь к периодическим взрывам снарядов. В одно из затиший его разбудил Логан, чтобы он проводил лейтенанта в расположение взвода для совещания с Брюэром; в другой раз, когда зажигательный снаряд пробил крышу дома, пришлось вместе со всеми выскакивать из подвала и помогать тушить пожар.

Перед самым рассветом он задремал и спал довольно долго, так что успел увидеть нелепый и потом мгновенно забывшийся сон; первое, что поразило его, когда он проснулся, — это аромат жарящейся яичницы. Лейтенант Эгет нашел в подвале печурку и сковороду. А еще три свежих яйца, которые торжественно и жарил для себя, и бутылку вина, которое смаковал, пока яйца дымились и шкварчали на сковородке. Он снял с себя каску, оружие и, приступив к завтраку, походил на гурмана, наслаждающегося трапезой, а вовсе не на командира роты.

— Осел-Гобой, Осел-Гобой, — бормотал в рацию Логан, — Осел-Бабулька, Осел-Бабулька, — потом: — Осел-Открывалка, — и: — Осел-Лопух.

Он поочередно вызывал все взводы и сообщал, что те должны выступать в шесть ноль-ноль, — а, судя по часам Прентиса, до шести оставалось пять минут.

Лейтенант встал, вытер капли желтка с подбородка и швырнул пустую бутылку в угол, где она разбилась. Надел каску на грязные волосы, застегнул портупею и сказал:

— Ну, пошли. Шинели не надевайте. Оставьте их здесь, позже пошлем за ними.

Прентиса не обрадовала эта идея. Он понимал, что смысл ее был в большей свободе движений, но в его случае говорить о свободе движений вряд ли приходилось: он чувствовал, что вообще не может двигаться, в шинели или без нее.

Когда они осторожно шли из подвала к дороге, он радовался каждой возможности остановиться и опереться о стену. Винтовка оттягивала дрожащие руки, патронные ленты на плечах и патронташ на поясе висели невыносимым грузом, неужели он только прошлой ночью мог бежать, и бросаться на землю, и вставать, и снова бежать?

Брезжащий утренний свет обнажил кое-что новое и неожиданное то ли на дороге, то ли на улице: ни одного целого дома, все окна выбиты, стены иссечены осколками, а прямо перед домом, где находился штабной взвод, ужасающе неподвижно лежали три убитых немца. Они явно были мертвы уже несколько дней: руки и лица серые, словно гипсовые, глаза мутно-стеклянные. Немного дальше, через два или три дома, они наткнулись на убитого американца. Он лежал лицом вниз на обочине, наполовину скрытый мокрым снегом, вылетавшим из-под колес машин, но было видно, что у него вьющиеся каштановые волосы, курносый нос и полные губы. Кожа такого же цвета, что и у мертвых немцев, и невозможно было представить, что эта кожа когда-то была живой. Но больше всего Прентиса поразила его форма: как может быть мертвым человек, на котором страшно знакомая шинель и нашивки, страшно знакомая солдатская фляжка на поясе?

В другой стороне городка, в секторе, где, возможно, действовала другая рота, слышался прерывистый треск винтовочных выстрелов и тарахтение пулеметов; и Эгет с остальными штабными двигались с осторожностью, говорившей, что они в любой момент ждали выстрелов. Укрывались за стенами домов и быстро, по одному перебегали открытое пространство. Следом за ними с такой же осторожностью передвигался второй взвод. Когда они поравнялись с подбитым вездеходом, Прентис увидел на нем французские опознавательные знаки, а в шести футах от вездехода, явно выброшенный из кабины взрывом, лежал на спине очень маленький французский солдат со строгим выражением на лице, одетый в американскую полевую куртку.

На перекрестке Эгет остановился, жестом показал своим людям сделать то же самое и прижался к стене. Потом махнул рукой второму взводу, посылая их вперед: очевидно, взвод должен был храбро проверить, опасна ли новая улица, а командиры пока подождут позади. Сержант Брюэр тоже остался сзади, прячась за стеной вместе с Эгетом, а его солдаты повернули за угол. Только когда последний из них, включая крепкую фигуру Сэма Рэнда, скрылся из виду, только тогда он двинулся за ними, а следом радист со взводным санитаром, и это слегка встревожило Прентиса. Разве командиры взводов не должны идти впереди своих взводов? Но в таком случае командиры рот должны вести роты, то же и командиры батальонов, и генералы; нет, что-то он совсем запутался. Он позволил себе опустить винтовку прикладом на землю, дав отдых мышцам правой руки, и с вожделением посмотрел на утоптанный снег: если б можно было расслабить колени, соскользнуть по стене и лечь на него.