«Срочно на стол!» А когда разобрались, что к чему, хирург сказал: «Без часовщика не обойдусь! Быстро ищите мастера!» Где его нашли и так быстро, неизвестно, но только специалиста отыскали хорошего. С его-то помощью и извлекли из моего желудка вместе с тряпками и ватой от брюк все мельчайшие детали часов — все стекло, все винтики и шурупчики, все пружинки и шестеренки. Вместе с ними, правда, пришлось удалить и часть кишок, но это издержки производства…

Спасло меня, как сказал сам хирург, то, что желудок мой был пуст, чист. Это и облегчило работу во время операции. Своим выздоровлением я обязан и заботливым сестрам, и няням госпиталя, выходившим меня. Всем им, поставившим меня на ноги и давшим мне вторую жизнь, я буду благодарен до конца жизни своей.

А часы, и опять именные, я потом снова получил, и не одни! Точно такие же часы с дарственной надписью на крышке я получил от Политуправления Ленинградского фронта в январе 1942 года. Именные часы мне подарила и знаменитая Мамлякат Нахтангова, побывавшая с делегацией в нашем 14-м полку в августе 1942 года. Та самая Мамлякат, которая еще девочкой отлично умела собирать хлопок и получила за это из рук Сталина орден Ленина и золотые ручные часы.

А живот мой зажил. Болит, правда, до сих пор, но это, наверно, ему так и положено: как говорят врачи, какие-то «спайки» дают о себе знать.

Я приезжал в Ленинград в двадцатую годовщину со дня освобождения его от блокады. Рассчитывал встретиться с людьми, спасшими мне жизнь, но сделать этого так и не смог: разбросала судьба всех по разным уголкам нашей необъятной Родины.

Где они теперь? Низкий поклон им, медицинским работникам Ленинградского фронта — хирургам, работавшим под бомбежками и артобстрелами, медицинским работникам, живым и мертвым, погибшим от ран и голода, спасшим жизнь сотням тысяч людей в те незабываемые девятьсот дней блокады. От нас, фронтовиков, от матерей наших, от солдатских жен и детей — большое им спасибо.

Прошло восемь дней, как я лежу в шоковой палате. Медленно, но верно недуги отступают, а силы начинают возвращаться. Стараниям медперсонала помогает и мой молодой организм. Теперь я окончательно поверил, что буду жить.

Вместе со здоровьем вернулось и хорошее настроение. Появилось время для размышлений, осмысления всего пережитого за месяцы войны. После траншейного быта приятно лежать на настоящей койке, на мягком матраце, на пусть и не совсем белоснежной, зато абсолютно стерильной простыне.

Я с радостью встречал каждое утро. Предвкушал, что скоро мне разрешат вставать, что я буду ходить, дышать свежим воздухом, что скоро вернусь в свой родной полк, к своим боевым друзьям, и снова смогу держать в руках снайперскую винтовку.

Для полноты счастья мне не хватало только писем от мамы да любимой девушки, которую я так еще и не встретил на своем пути за прожитые двадцать лет.

О том, что был ранен, да еще тяжело, что лежу сейчас в госпитале, я не собирался писать домой — пусть не волнуется моя милая добрая мама.

Рассчитанная на четыре койки, наша палата никогда не пустовала. Случалось, что за сутки одна, а то и две койки перестилались дважды — «постояльцы» менялись… Зависело это и от характера ранения, и от организма раненого, и главным образом от его личной дисциплины в палате. Если он находил в себе силы и выдержку шесть послеоперационных суток строго выполнять предписания врача, он выживал. Если нет, то его переводили «этажом ниже», как мы говорили, то есть в подвальный этаж. Так бывало, например, когда, не выдержав мучившей его жажды, раненый во время умывания ухитрялся проглотить несколько глотков воды…

Как-то утром, после врачебного обхода и обычных госпитальных процедур, меня, успевшего снова задремать, разбудил незнакомый, очень приятный женский голос. Я открыл глаза, и сон мой как рукой сняло: в палате, у двери, стояла невысокого роста девушка лет двадцати. Мало сказать, миловидная — мне она показалась удивительно красивой. Под белым медицинским халатом легко угадывалась ладная фигурка. На ногах ее сверкали лаком маленькие черные туфельки. Меня, привыкшего видеть наших девушек обутыми в сапоги, как-то особенно удивили именно эти аккуратненькие туфли.

Не только я — вся палата как завороженная смотрела сейчас на незнакомку.

— Кто из вас Жигарев? — внимательно посмотрев на каждого из нас, спросила девушка. Кстати, этот вопрос она повторила уже дважды. — Что, нет у вас Жигарева?..

— Да вот он я! — наконец-то опомнившись, сказал пожилой боец Василий Жигарев.

— Вы Жигарев? — переспросила она, подойдя к его койке. — Тогда получите свои документы и распишитесь вот тут.

И, передав что-то дяде Васе, она, попрощавшись со всеми, вышла.

— Откуда такая красота явилась к нам в палату? — потрясенно спросил я.

— Как-то светлей вроде бы стало, а? Не замечаете? — поддержал меня сосед по койке.

«Вот бы познакомиться!» — подумал я и решил навести справки.

— Шурочка, кто это приходил сейчас к Жигареву? — как можно равнодушней спросил я у нашей медсестры Шурочки Невзоровой.

— Так это наша Тиночка, медсестра из регистратуры, вольнонаемная. А что, понравилась?

— А чем она там, в этой регистратуре, занимается?

— Хранит все ваши вещи, документы. Если кому что потребуется, можете обращаться к ней.

— Тогда она-то мне и нужна. А как ее найти?

— Ну, сегодня уже поздно, а завтра с утра попрошу ее зайти к вам. А что хотел-то?

— Да вот… — замялся я, — хочу попросить ее принести мой бумажник проверить, все ли там цело.

— Хорошо, завтра же я ее и приведу к тебе, Николаев.

Конечно же весь остаток дня у нас только и разговоров было, что о ней. Мы вспоминали мирные дни, своих родных, знакомых, близких. Хвалились чем могли — кто фотокарточкой, кто письмами любимых. У меня ничего такого не было…

На другой день я проснулся раньше обычного, часа за два до подъема, и стал ждать. Однако пришла она только после обхода врача.

— Кто меня хотел видеть?

— Я хотел! Подойдите, пожалуйста, поближе, — как можно спокойней и серьезней произнес я, хотя рот мой расплывался в улыбке. — Мне вас не очень видно и слышно плохо!

Она подошла к моей кровати.

— Какие будут ко мне вопросы, товарищ больной?

— Присядьте, пожалуйста, вот тут, я вам, Тиночка, сейчас все объясню! — набравшись храбрости, я с удовольствием произнес вслух так понравившееся мне ее имя. — Хочу попросить вас найти мой бумажник.

— Хорошо, я пойду поищу ваш бумажник. Как ваша фамилия?

— Николаев моя фамилия! Евгений Адрианович Николаев! Образца двадцатого года, снайпер четырнадцатого полка, старший сержант.

Через полчаса она уже протягивала мне мой собственный бумажник: