Нет, не ерунда. Неужели это я рисовала? Сама?!.

Вчера я пробовала тушью повторить набросок с мостом, где случайно показался Миша. Конечно, получилось немного другое – рисунок моста, сквозь который отчётливо проступает лицо. Уже не так похоже на Мишу – просто человек; но рисунок ведь неплохой. И тогда я сделала ещё несколько таких – мосты и лица. Может, это люди, которые стоят на мосту. Может, человек думает про мост. Или мост думает про человека? И вообще… это глупо. Такая попытка философии вместо того, чтобы научиться рисовать нормально. А может, и нет. И потом – не так и видно эти лица, может, их никто и не заметит. Мосты и мосты.

Я фотографирую три самых удачных рисунка на телефон.

А потом выкладываю в инстаграм, не давая себе времени подумать. Потому что начнёшь думать – и не выложишь; а почему нет? Почему так серьёзно надо относиться к рисункам?

Это первая моя запись, вообще. Я раньше никогда ничего не выкладывала. Да и нечего было, собственно.

Закрываю телефон, ложусь.

Нет, сна уже нет. Вот зачем я? Ведь наверняка кто-то скажет: ну, и что это за ерунда?..

А ещё хуже – если вообще никто ничего не скажет.

Вдруг запахло яичницей. Очень отчётливо; я представила даже, что вижу её! Встаю, иду мимо спящего Пашки на кухню – нет, ночь, откуда яичница? Приснилось, что ли? Такая галлюцинация? Хм… обонятельная, или как сказать?

Открываю холодильник. Яйца есть.

И вдруг я отчётливо понимаю, что сейчас сделаю завтрак. Не только себе, но и папе. И Пашке. А почему нет, он же кормил меня?

…Папа любит с луком, но на этот подвиг я не иду. Просто с зеленью, и хватит. Потом я режу хлеб, кладу на него сыр и отправляю в духовку. Раньше у нас был тостер, и Пашка всегда себе делал бутерброды. То есть себе и мне – я вставала, и меня всегда ждал такой, жёсткий, но ещё чуть тёплый. А потом тостер сломался. На духовку у Пашки уже времени нет.

Ставлю чайник, и тут молнией проносится в голове – уроки! Я же про них совсем забыла со своим рисованием!

Бегу в комнату, достаю алгебру; и физика ведь ещё… ужас!

…Я вспоминаю про чайник, только когда слышу Пашкино чертыхание на кухне. И запах. Запах!

Мчусь на кухню – конечно! Я забыла не только про чайник. Пашка выгребает из духовки тёмно-коричневые бывшие бутерброды.

Молчит. Потом всё же пробует, с диким хрустом откусывает от моих угольков. В раковине дымится чайник.

– Не ешь, – говорю я. – Выкинем.

Пашка молча кладёт два горелых ломтика в пакет. Неужели с собой возьмёт? Или уткам своим? Им же такое нельзя!

– В следующий раз с кухни не уходи, квартиру спалишь, – говорит он.

И уходит.

…Папа не стал меня ругать за чайник, даже похвалил яичницу. Бутербродов он не видел – я тайно сгрызла всё, что осталось. Уголь полезен для организма, ничего; а выкидывать жалко.

Яичница, между прочим, нормально получилась. А Пашка даже спасибо не сказал.

…В автобусе я спешно доделываю физику. И только у самой школы вспоминаю про свои рисунки в инстаграме. Не буду проверять! Не буду!

Рука сама, отдельно от меня, берёт телефон.

Ну да. Один лайк. А ты думала, десять сразу набежит?

Но кто этот один?

Тоня Свирепова. Ух.

Вот тебе раз; значит, уже день не зря.

* * *

В школе я смотрю Тонины рисунки. Маленькая птичка колибри, цапля на одной ноге. И огромная хищная птица, в полёте. Глаз недобрый, клюв – свирепый. Страшная птица, огромное крыло опущено; на нём вырисовано каждое пёрышко, и от этого ещё страшнее.

– Тонь. Как это ты, а?

– Нравится?

– Страшно.

– Страшно нравится или просто страшно?

– И то, и то. Откуда ты их берёшь?

– Би-би-си, «Живая природа». Можно на стоп-кадр поставить и срисовывать.

Я не могу оторвать глаз от этой птицы. Она и вправду очень страшная.

– Хочешь, подарю? – вдруг говорит Тоня.

Я не верю своим глазам – она запросто выдирает рисунок из скетчбука и отдаёт мне.

– Тонь. Ты что! Тебе не жалко?

Тоня не отвечает. А потом вдруг говорит:

– Мне бы тоже хотелось птицей быть. Чтобы вот так летать, где хочешь.

– Вот такой… птицей? – спрашиваю я.

Неужели это автопортрет? Свирепая птица, Тоня Свирепова.

– Нет. Вот такой! – и она перелистывает страницы, и я вижу чайку. Чайку, которая сейчас спрыгнет с парапета; кажется, она с натуры рисовала, я видела таких. Но как можно уловить этот миг? Кажется, сейчас чайка сорвётся и улетит.

– Это я, – говорит Тоня. – Мне кажется, я в прошлой жизни была птицей. Вот такой. А ты? Ты можешь мне… Можешь подарить рисунок?

Это она меня спрашивает! Тонька, зачем ей мои невнятные наброски?

– Какой?

– Где Мишка. Ты выложила сегодня.

– Какой Мишка?.. Я мосты рисовала только!

– Ир. Я не знаю, что ты рисовала, но получился Миша, наш Миша. Можешь мне подарить? Мне правда очень нужно.

Я молчу. Как она догадалась? Как увидела, ведь совсем непохоже?

– Я дома рисовала, тушью, – говорю я, – а с собой вот что есть. – Показываю вчерашние наброски.

– Вот этот! Подари, правда!

Немного жаль; но меня распирает от гордости – никому раньше не были нужны мои рисунки, и тут!

И потом, за Тонькину птицу это всё равно слишком неравный обмен.

– Сумасшедше, – говорит Тонька. – Как похоже. Мишка и то, что у него в голове.

– Я мост рисовала, – объясняю я, – сплетение балок, а человек случайно вышел. Я даже и не думала, что на Мишу похож.

Тонька смотрит на меня скептически. Я краснею. Как дурочка.

– Я, знаешь, сама его пыталась рисовать сколько раз.

– Мишу? Зачем?.. Я думала, тебе Тарасов нравится…

– Тарас? Скажешь тоже! У него лицо обыкновенное, только волосы красивые. Из наших всех один Мишка стоящий, вот мы потом вспоминать будем, что с ним учились. У него черты лица такие… аристократичные. А Тараса постричь – ничего не останется.

– Аристократичные? Миша? Это вот эти уши?!.

– При чём тут уши! Нос, брови, подбородок… ты посмотри только! Я так и не смогла его нарисовать. Один раз птица-секретарь получилась; а то просто дятел.

– Дятел?

– Ну да. Мишка похож на дятла, скажи? Мне кажется, он ужасный зануда. Наверняка все вещи на свои места кладёт. И только и думает про свою математику.

У меня даже мурашки побежали по плечам, по рукам. До меня вдруг дошло. И ведь не спросишь – ты влюбилась? Да и чего спрашивать, всё ясно. Именно когда она про дятла сказала.