— А — а–а. А души из них (цыплят) уже выскочили?

— Вроде да.

Хотя какие у цыплят могут быть души. Разве — что цыплячьи.

— Души летают?

— Вроде того.

— Цыплята как пишутся?

— В виде исключения через «ы».

— А душы через «ы»?

— Тут как раз через «и».

Очень странно, что для цыплячьих душ не сделано словарного исключения.

Смеркается.

К поминкам разгульного народу прибавилось. Пронюхали соседские мальчики — рыбаки и пришли на дымок. Никто и не выгонял. Чем больше народу на похоронах, тем значимей покойник. На слышное за версту тонкоголосое песнопение припёрлась растрёпанная и как всегда голодная соседушка Катька Городовая. Она уже взрослая — наравне с Ленкой.

Стояла молча, скрестив руки, и, кажется, не произнесла ни слова, вспоминая не такое уж давнее погребение матери. Задумчиво уминала коврижку, принесённую добрососедской, запасливой, гдечтолежитведающей Ленкой.

В конце поминок был десерт: жевали стебли одуванчиков (в них горькое молоко — самое то для похорон) и дамские калачики (их росло навалом). Вместо крепкого напитка пилась чистейшая кисловская вода, налитая в свёрнутые кульком листы подорожника. Приглашённые приносили с собой сучки и сухие шишки. Разводили костёр. Костром руководили Михейша с Ленкой: уж они — то эти преступные дела хорошо знали. Сбегали за ложками и через полчаса уже черпали уху, наспех, но вкусно сооружённую мальчишками — рыбаками — Петькой и Квашнёй. Они не беспризорники и не воры, но летом, помогая семьям, живут и промышляют у реки. Не умея ещё толком читать, носят с собой Гекльберри из Федотовской библиотеки. Рассматривают картинки и страниц не удаляют. А Ленка прочла им уже треть. За это они обожают Ленку и порвут любого, кто будет к ней приставать.

Завершался ритуал дикими танцами, прыжками, огненными манипуляциями. Напоследок в Кисловку запускались лодчонки, сделанные из коры, щепок и газет. Судёнышки посыпались доверху лепестками ромашек и красотой анютиных глазок.

Как прекрасна игра! Как прекрасны цыплячьи похороны! Скучная реинкарнация побеждена: вечное им неживое блаженство!

Первые пробившие темноту звёзды обозначили конец погребального шабаша.

Шум поубавился.

Детям начинала надоедать беготня.

Толька прикорнул и заснул на лопате.

Все пожелали сидеть кто на травке у гаснувшего костра, который постоянно требовал пищи, а кто на днище перевёрнутой лодки. Кидали в речку камни, пускали блинчики. Михейша был впереди планеты всей. У него выпало восемь блинчиков, а у Петьки только шесть. После считали смешно вытягивающиеся в воздух носы пескарей, слушали задушевную песню зяблика и кваканье встревоженных детской неугомонью лягушек.

— Рыб ловить и их кушать это преступление? — спросила Оля — Кузнечик.

— Они сами мошек с червяками едят. Значит, они вроде преступников, а мы их наказываем и заодно приносим себе пользу.

— Клёв вечерний! — заметили рыбаки.

— Шикарный клёв!

— Не положено так сразу рыбы, можно только на девять дней говеть.

— Долго ждать. Давайте сейчас разговеем.

— Может забросить удочки, а поутру снять?

— Может, на лодке покатаемся? И заодно щук половим.

Лодку малышне перевернуть не удалось. А старшие встревать не стали. Кроме того, лодка была на цепи, а ключ у деда Федота. Не дал бы всё равно ключа дед Федот.

Забросили удочки с берега. Тут же начался дикий клёв, выдёргивание рыб и снимание их с крючка; и пацанов уже от воды не оттащить.

Дети готовы были дрожать хоть до утра, щупать скользких пескарей с их смешно шевелящимися ротиками — воронками, и слушать — слушать, пуча в темноту и в угли глаза, чёрные — причёрные Михейшины и Ленкины бытовые россказни и кладбищенские байки, где полно бесов, ведьм и нечистых.

Катька тоже внесла лепту, победив молчание, и рассказав про бешеную корову, и про то, как к ней на рога наделся далёкий и гордый испанский тореро. У тореро была молодая жена, которая с горя, или сойдя с ума, переоделась в юношу и тоже стала торерой. Первой среди всех женщин Испании.

Михейше Катькина история понравилась, и он решил когда — нибудь написать об этом бедном тореро книжку с картинками, и вставить туда побольше эпизодов про любовь.

Толик периодически падал, поднимался и снова седлал лопату.

В его отрывочном сне, будто из понатыканных на каждом шагу паноптикумов тянулись к нему окровавленные, обмотанные червяками и объеденные пескарями руки утопленников.

А для других — бодрствующих — чудилось, как с их чердаков и подполий этой же страшной ночью вымахнут вампиры с двухметровым размахом крыльев, а из — под карнизов разом выпадут и затмят звёздное небо несчётные стаи летучих мышей.

— Всем домой! — кричали со дворов.

Округу заплетал ворчливый лай собак, в дрянную музыку эту вслушивался разбуженный соседский бычок и добавлял недовольных басов.

Толпа малоростков рассыпалась радостная и впрок возбуждённая замечательным вечером, проведённом по всем похоронным правилам.

Откланивались за воротами.

Попрощалась наконец — то по — человечески угрюмая Катька. Пожелала доброй ночи без вампиров и ведьм. Застала момент, когда спящий на ходу Толька чисто по заведённой привычке, игриво и, для добавления прощального кайфа, дёрнул легко одетую сеструху Олю — Кузнечика за раздутые пуфиком трусы, отчего в темноте высветилась белая полоска сочной Олькиной мякоти.

Ребята — из тех, кто заметил, — засмеялись.

Девчонки возмутились. Больше всех Катька.

Кузнечик взбрыкнула. Отпустила, кому следует, затрещину. И, не попрощавшись как положено, умчала к дому. На то она и Оля — Кузнечик, а не Оля — простокваша.

Михейша поутру расставит виновных по заслугам. Он заранее придумает Толику кару: Толик будет завтра… это… это… во, шкурить калитку рашпилем, а потом мохрить её щёткой. До состояния дикобраза. Во!

Тишина. На крыльце перешёптывались взрослые. В верхних и нижних окнах попеременке (видно кем — то из экономных домовых!) тушились люстры и ночники. Зажжённая свеча появилась в торцевом окошке хлева, поморгала и тоже затихла. Треснула шагла22, и кто — то молчаливый исчез в темноте, ловко и воровато просочившись сквозь доски ограды.

На утро не досчитались курицы.

Перед сном бабка докуривала трубку и выговаривала что — то тихо — притихо маме Марии.

Дед Федот прикрывал ставенку от прокрадывания в спальню ночной свежести.

Испортили почин: «Не надо баню тут городить, ночью испаримся!»

Вот так тебе и самый главный генерал!

Души погибших цыплят довольны. Редко кто из отряда куриноголовых так славно заканчивал жизнь!

3

Николка — Кляч ни свет ни заря соскребал со дворов и собирал до стройного войска бернандинскую скотину.

Забирая полиевктовскую бурёнку, утробно отрыгнул через калитку: открывай ворота, выводи, тороплюсь, заспались тут!

Нагло сверкая морской синевой,