Звонок повторился.

– Все, папка… Поздно… Это за мной…

Она медленно встала и направилась к двери.

– Подожди! – испуганно крикнул отец. – Я спрячу вещи!

Он сгреб в охапку сваленное на полу и бросился вон из комнаты.

Ледяными пальцами, словно снимая оружие с предохранителя, Кира отвела в сторону «собачку» замка. Дверь бесшумно открылась, и сухощавый пожилой мужчина, возникший на пороге, почтительно наклонил рыжеволосую голову:

– Здравствуйте, вы – Кира? Я бы хотел поговорить с вами и вашим отцом. Меня зовут Олаф Петри…

Карелия, Петрозаводск, сентябрь 1973 года

Олаф Петри, начальник следственного изолятора № 1, – высокий, сухощавый мужчина лет сорока, с тонкими, интеллигентскими чертами лица и копной рыжевато-русых волос – никому не сообщил, где собирается провести ночь. По инструкции он обязан был это сделать, но пикантность и щекотливость ситуации заставили его промолчать. Никому – ни дежурному по СИЗО, ни тем более прокурору, вовсе необязательно было знать, что его жена с дочерью еще не вернулись с курорта, а он сам уже вторую неделю ночевал не дома.

Сегодня с самого утра моросил противный ледяной дождь, а к вечеру небо и вовсе рассердилось не на шутку. Налетевший со стороны Онежского озера ветер швырял на ветровое стекло, словно лопатой, тяжелые, рваные водяные россыпи. На своем новеньком ВАЗ 2101 (предмете гордости и неоспоримого превосходства начальника СИЗО перед подчиненными) Олаф проехал по мостовой Октябрьского проспекта, пузырящейся потоками взбешенной стихии, свернул на Московскую улицу и через пять минут был уже на набережной.

Там он остановился, сдал задом на бетонный пятачок перед Геологическим музеем и выключил двигатель. Последующие сорок минут Олаф топтался на тротуаре с поднятой рукой, ежась от мокрого ветра и пытаясь разглядеть в стене дождя спасительный зеленый огонек свободного такси.

Было примерно полдвенадцатого вечера, когда он, промокший до нитки, злой и уставший, добрался до серой пятиэтажки, угрюмым пятном прилепленной к старому городскому кладбищу в самом конце Фабричной улицы. В этот поздний час скорбный погост выглядел еще печальнее. Он выбрасывал из темноты со вспышками молний очертания крестов и надгробий и, казалось, отчаянно взывал о чем-то к черному, взбешенному небу.

Олаф медленно поднялся по лестнице на второй этаж, поискал глазами нужную кнопку звонка на обшарпанной стене и позвонил.

Дверь сразу же открылась, и женщина лет тридцати пяти, в плотном домашнем халате, расшитом безвкусными лилиями, бросилась Олафу на шею.

– Наконец-то, милый! А я уже начала волноваться, что ты не придешь. Такая непогода…

Он прошел в квартиру, устало стянул с себя мокрый плащ, сел на табурет в прихожей и коротко приказал:

– Налей мне водки…

…Сползая все ниже и ниже, женщина медленно и чувственно целовала его грудь, покрытую рыжеватыми вьющимися волосами, и дряблый живот. Она ласкала губами его бедра, а он, закрыв глаза, постанывал от удовольствия, прогибался всем телом и теребил руками край одеяла. В тот самый момент, когда Олаф уже почувствовал приближение развязки, когда, закусив губу, зарычал в предвкушении сладкого мгновенного взрыва, на тумбочке рядом с кроватью противно затрещал телефон.

Женщина вздрогнула и подняла голову, досадуя, что нелепая случайность бесцеремонно нарушила ее идиллию. Олаф поморщился и зло хлопнул ладонью по одеялу:

– Что за скоты!.. В два часа ночи!.. Небось, дружок твой какой-нибудь, Ксана!

– Я понятия не имею, кто может звонить так поздно! – испуганно заверила та и, сев на кровати, схватила трубку.

– Алло!.. Что?.. Кого?!..

Она поморгала в недоумении и протянула трубку Олафу.

– Это… тебя.

– Меня? – одними губами переспросил тот и в ужасе уставился на телефон. – Это невозможно…

– Вы ошиблись. Здесь таких нет… – неуверенно пробормотала женщина, поднеся трубку к уху.

Еще несколько секунд она слушала ответ и опять повернулась к Олафу:

– Это тебя… Возьми.

Тот рывком сел на кровати и схватил трубку.

– Ну что, спрятался, кот потасканный? – прошуршал в мембране голос, который нельзя было перепутать ни с каким другим. – И инструкцию нарушил, и моральный облик замарал…

Даже в темноте было видно, как Олаф побледнел.

– Я здесь совершенно случайно, товарищ прокурор, – пролепетал он, шаря ногами по холодному полу в поисках тапочек. – Зашел по делу к машинистке, чтобы забрать документы.

– А ты слышал, мой хороший, – насмешливо продолжал прокурор, – народную мудрость: кто предал жену, предаст и родину?

Олаф молчал.

– Как теперь тебе, товарищ коммунист, – ерничал голос в трубке, – партия может доверять важные дела? Как может поручать ответственные задания?

– Николай Львович… – взмолился начальник СИЗО. – Прошу вас… Честное слово…

– Я еще подумаю, как с тобой быть, – сурово пообещал голос. – Завтра напишешь объяснительную на мое имя…

– Слушаюсь… – прохрипел Олаф.

– А пока… – прокурор откашлялся в трубке, – застегни брюки, донжуан, вытри рот, и чтобы через двадцать пять минут был у меня…

– Через двадцать… пять минут… – растерянно повторил начальник СИЗО, мгновенно представляя, как будет добираться под проливным дождем до своей машины, брошенной возле Геологического музея на набережной.

– Что, конспиратор, проблемы с транспортом? – хмыкнул прокурор.

– Н-нет, – промямлил Олаф, – нет проблем.

– Это хорошо, что нет, – одобрил голос в трубке. – Но на всякий случай – моя машина там у тебя, под окнами…

Проклиная все на свете – и этот промозглый вечер, и свою неблагодарную, нервную работу, Олаф Петри натянул на все еще горячее от вожделения тело влажную, холодную одежду и поплелся к дверям. На пороге он остановился, озаренный внезапной догадкой, и, обернувшись, спросил зло:

– Интересно, а каким образом прокурор города узнал, что я здесь?

Женщина села на кровати, торопливо застегнула халат, подняла глаза на своего любовника и пожала плечами:

– Почем я знаю?

Олаф еще секунду помедлил, распахнул дверь и покачал головой на прощанье:

– Сука…

В подъезде, спускаясь по лестнице, он увидел в окно прокурорскую «Волгу». Мрачной черной пантерой она застыла у тротуара, словно готовясь к решающему прыжку, грозящему ее жертве неминуемой смертью. А еще Олафу показалось, что старое кладбище за окном шевельнулось, и белые надгробия зловеще задрожали в сырой темноте.

Он машинально остановился на площадке между этажами, наклонился к квадрату оконной рамы, вглядываясь в черноту улицы, и провел ладонью по влажному стеклу, словно пытаясь стереть наваждение. В тот же миг створка дернулась под его рукой, и тяжелая прозрачная пластина куском разорвавшейся ночи рухнула на пол. Осколки стекла звонко посыпались по ступенькам лестницы, прочертив тишину подъезда оглушительным эхом. Олаф вздрогнул от неожиданности всем телом и отпрянул от окна. Ледяной ужас скатился от сердца куда-то вниз и ухнул к ногам, подобно разбитому стеклу. Олаф попятился к перилам, щурясь от сырого ветра, ударившего с улицы в обнаженную раму, развернулся на каблуках, намереваясь продолжить путь, и… вскрикнул от мгновенного страха. Прямо перед ним, на второй ступеньке лестничного пролета, ведущего на верхний этаж, стояла старуха с бледным, как лунное пятно, лицом и не моргая смотрела ему в глаза.